Чезар - Артем Михайлович Краснов

стала вдруг слишком грубой, чужой и большой. Я удивлялся тому, что я — это действительно я, и сам факт существования приводил меня в восторг. Я был похож на человека, которому внезапно вернули слух, но он не может воспользоваться им, потому что кругом говорят на незнакомом языке. Возвращение в сарай, где сидел задумчивый Лис и хмурый Тогжан, было похоже на рождение. Элементарные способности, вроде умения ходить, восстановились не сразу.

Не сразу вернулись и мысли. Я сидел в углу сарая и отхлёбывал принесённый Кэрол горячий чай, слушая сквозняки в своей голове, когда резкость мысли возникла сама собой, словно повернули окуляр микроскопа.

Почему я рвусь на войну, ведь я так устал? Но проще ответит на другой вопрос: а что останется от нас, если вычесть войну? Ничего. Мы банкроты. Без набата в голове из великих воинов, главнокомандующих и стратегов мы превращаемся в кучку никчёмных разочарованных людей. Поэтому мы воюем со всеми: с природой, с климатом, с другими народами и сами с собой.

Рыкованов без войны — это просто ворчливый торговец металлоломом. Сашке нужна война, потому что без неё он лишь крестьянин, живущий на отшибе, так и не разглядевший бога в глухоте горнозаводской зоны. Что остаётся от нас без войны? Только шрамы, мозоли, межпозвоночные грыжи. На войне мы рискуем исчезнуть физически, без неё мы исчезаем морально. Мы способны чувствовать себя великими, только подавляя, доминируя, убивая. Война — это инерция эволюции.

Мы слишком привыкли бороться за выживание. Мы не заметили момента, когда борьба превратилась в привычку, в форму самоудовлетворения. Мы утоляем жажду кровью проигравших. Если нет достойного врага, мы выдумываем его. Война — это наш способ обратить внимание бога на себя. Мы как дети, которые страдают от дефицита внимания родителей, готовые на любую глупость, лишь бы не стать забытыми.

Мы одержимы жаждой перемен, но желающих что-то менять стало гораздо больше, чем людей, способных понять смысл этих преобразований. Смысл растворился в деловой суете. Мы не знаем настоящей войны, потому что изучаем только легенды о ней. Мы одержимы этими иллюзиями и, как любые фанатики, страшны. Многие проблемы людей идут от убеждения, что их жизни ненормальны, даже когда они абсолютно нормальны.

Я убил Астраханцева не потому, что он мешал нашему бизнесу или угрожал лично мне. Я убил его лишь за то, что когда-то, в присутствии Рыкованова, он усомнился в том, что я хищник. Он сделал это без задней мысли, видя во мне лишь бывшего мента и юриста в белой рубашке, и ошибся. Он разбудил во мне пещерный гнев, который я не мог осознать, а потому не мог и подавить. Я убил его, чтобы спасти себя не физически, а морально — так я тогда понимал спасение.

Любовь и смерть — это, в сущности, одно и то же, но мы развели их по углам и противопоставили. Любовь слишком хрупка. Нам проще держать в руках патроны, чем тонкую паутину любви. Когда умерла Вика, я перестал доверять чувствам.

Когда-то я был полон любви, и до февраля 1992 года она кренила меня с боку на бок: любовь к матери, к отцу, к одноклассницам, к своим друзьям, стране, её лесам, простору и свободе. Я походил на танкер без перегородок. Но одна пробоина за другой выпустили из меня этот сладкий яд, оставив лишь лязг и грохот пустых отсеков. Любовь стала возможной лишь на правах исключения, как передышка между боями.

Почему я вернулся в Челябинск? Потому что здесь начиналась трещина, которую я не смог вовремя засверлить. Она начиналась в зоне, на неизвестной могиле отца, в опустевших дворах, на окурках заводских труб. Я пошёл в полицию, потому что она ближе к войне, чем адвокатура.

Сломанные люди строят сломанные миры, не замечая этого. Они заражают других своей сломанностью и делают её нормой. Мы должны найти новую точку приложения силы, кроме как истязание природы и себе подобных.

Нет людей, имеющих полный иммунитет от зла. Нет таких наций, в которых бы не бродили хищные ветры. Зло, деструкция, ненависть, амбиции всегда владеют нами, потому что являются обратной стороной развития. Если и есть в мире добродетель, то заключается она лишь в способности связывать зло внутри себя. Зло подобно неконтролируемому делению ядер в реакторе, которое приводит к взрыву. Люди, умеющие поглощать зло и удерживать в себе, создают тот баланс, что позволяет природе развиваться. Если зло проходит навылет, если оно усиливается, то облучённая им жизнь превращается в смерть.

Блуждая по закоулкам мысли и вспоминая свои многочисленные смерти, я видел мир, где атомная станция взорвалась не в Челябинской области, а на Украине, и где позже, много лет спустя, мы воевали с Украиной. Я видел мир, где Карибский кризис не были лишь испугом и трансформировался в Третью Мировую войну, которую называли продолжением Второй, как сама она была продолжением Первой — одна огромная, бесконечная, бессмысленная война. Её пытались оправдать самыми разными способами, в том числе снижением численности людей для уменьшения нагрузки на природу. Иронично, что природа в этой войне пострадала так сильно, что мальтузианство ей не помогло.

Не катастрофа на Южно-Уральской станции сломала нашу жизнь. Это наша сломанная жизнь привела к катастрофе. Я не знаю, если ли у нас силы остановить это. Жизнь должна быть подготовкой к умиранию, но мы заигрались с иллюзией бессмертия, которую рождает в нас парализующий страх небытия. А смерть всегда с нами, нужно просто набраться смелости и услышать её.

Если задуматься, этот мир не так уж плох. И наши попытки улучшить его экспресс-методами вкупе с непониманием, куда мир идёт, обрекают его на лишний виток спирали, ничтожный с точки зрения самого мира, но значимый для нас.

Мир не нуждается в том, чтобы его ломали через колено. Он уже полон достижений, побед, изобретений, открытий. Нужно лишь время, чтобы они укоренились и дали ростки.

Я не оптимист. Мы движемся к тёмным векам и похожи на пассажиров поезда, мчащегося к беспутью.

Но смерть показала мне ещё одно удивительное свойство мира: его способность быть предопределённым и свободным одновременно. Каждая потенциальная смерть — это развилка. Эволюционные траектории похожи на большую железнодорожную станцию, где рельсы сначала разветвляются на десятки перемежающихся дорог, а затем сливаются обратно. Один вход,