Испытание - Трейси Вульф

Это хороший ответ, и мне, возможно, надо бы начать слегка млеть, но меня слишком отвлекает жар, исходящий от его бедра. Он сидит очень близко от меня, и все же мы не соприкасаемся – это еще один признак того, что он опасается, как бы я не попыталась проломить его защиту. Мне ужасно хочется прикоснуться к нему, но сейчас я играю в долгую. Поэтому вместо того, чтобы поддаться желанию потянуться к нему, коснуться его, я отодвигаюсь назад и кладу голову на подушку.

– Тогда как же она могла прожить тысячу лет и сохранить внешность шестнадцатилетней девчонки? – удивляюсь я.

Хадсон трет щетину на своем подбородке прежде, чем ответить:

– Навскидку я предположил бы, что наш говнюк-отец держал ее в гробнице почти всю ее жизнь.

Я ахаю, охваченная ужасом при мысли о том, что несчастного ребенка продержали в каменной гробнице целую вечность – даже если этим ребенком была Изадора.

– Но… но ты же сказал, что со временем действие эликсира прекращается, да?

Он ложится рядом со мной. Я уже начинаю думать, что смогла добиться каких-то подвижек, но тут он складывает руки на груди, стараясь держаться на небольшом расстоянии от меня.

– Вообще-то ходят слухи, что некоторых вампиров держали в гробницах по несколько сотен лет. – Он произносит это задумчиво, его взгляд отрешен. – Действительно, эликсир перестает действовать тем быстрее, чем чаще его используют, но, если Сайрус не будил ее вообще, то в теории она могла оставаться в стазисе. А находясь в стазисе, мы не стареем.

Это по-прежнему звучит ужасно, но ведь в этом-то и суть, разве нет? Сайрус мучил Хадсона почти всю его жизнь.

– Как это называется? – спрашиваю я, чтобы заставить его продолжить разговор. – Нисхождением?

– Нет, Сошествием, – поправляет он. – Когда нам исполняется пять лет, устраивается пышное празднество. Тогда мы и достигаем возраста Сошествия. Я до сих пор помню торжество, которое по этому случаю закатил мой отец. В то время я не мог представить себе ничего более грандиозного.

Его дыхание стало спокойным, ровным. У меня есть тысяча вопросов, но я их не задаю. Я знаю, что ему есть что мне рассказать, и думаю, что он хочет это сделать. Мне просто нужно запастись терпением и дать ему найти собственный способ поведать мне, как это было.

– Отец приказал поварам заколоть пятьдесят свиней для этого пира и испечь около тысячи пирогов. Замок был полон гостей, и все они были облачены в свои лучшие платья. Помню, я забрался на самую высокую из башен, чтобы сосчитать кареты. – Он издает короткий смешок. – Но, разумеется, на самом деле я хотел сосчитать количество подарков, поскольку каждый гость приехал с подарком.

Я улыбаюсь, пытаясь представить себе Хадсона ребенком – невинным, и, быть может, даже счастливым.

– Ты и тогда укладывал свои волосы в помпадур? – прикалываюсь я.

Он фыркает.

– Нет. Я знаю, это повергнет тебя в шок, но в ранние годы я был трудным ребенком.

– Да уж, это такой шок, что дальше некуда.

Он поднимает руку и рассеянно дергает себя за волосы, упавшие на лоб. Вряд ли он сейчас отдает себе отчет в том, что делает.

– В то время волосы у меня всегда были длинноваты и немного непокорны.

– В самом деле? – Я поворачиваюсь на бок, кладу голову на руку и улыбаюсь ему. – Если ты где-то прячешь от меня портрет, на котором выглядишь как юный Джейсон Момоа, то я никогда тебя не прощу.

Он поворачивается ко мне, улыбаясь.

– Ты что, хочешь видеть меня в роли Аквамена? Должен предупредить тебя, что я не смог бы тягаться с этим супергероем.

Я представляю себе его стройное тело в костюме Аквамена, и мне хочется возразить.

– Это потом, однозначно потом, – дразню его я. – Итак, тебе тогда было пять лет? И это происходило в самом начале девятнадцатого века?

Да, я знаю, и он, и Джексон не раз упоминали, что им не одна сотня лет, но я никогда не могла себе представить, что им больше восемнадцати или девятнадцати лет. Во всяком случае пока сейчас не начинаю считать…

– О, боже, это что же, я твоя девушка за номером семь тысяч?

– Скорее уж за номером восемь тысяч, – с каменным лицом шутит он, затем закатывает глаза, когда я издаю протестующий вопль. – Полно, женщина, это означало бы, что я заводил новую подружку каждые десять дней. У кого может найтись на это время?

– О, я уверена, что ты смог бы найти на это время, – подкалываю его я.

Но в ответ он только качает головой и проводит пальцем по моей щеке. От его прикосновения по моему телу бегут сладкие мурашки отчасти потому, что я просто люблю, когда он касается меня, отчасти потому, что он наконец передумал держать со мной дистанцию.

– К тому же, – добавляет он, – ты забываешь, что большую часть жизни я провел в стазисе. Хотя должен признаться, что я все-таки чувствовал тогда, что время шло, а не стояло на месте.

– Каким образом? – спрашиваю я, потому что что-то подсказывает мне, что я должна это знать.

Но тут он опускает руку, поворачивается, уставляется в потолок, и я мысленно ругаю себя за попытку надавить на него.

Молчание успевает сделать воздух вокруг нас неподвижным и холодным прежде, чем он наконец отвечает:

– Каким образом человек ощущает ход времени? Ты запоминаешь выход на экраны какого-то фильма или что тогда-то и тогда-то люди одевались в таком-то стиле, ты согласна? – Я киваю. – Так происходило и со мной. Пусть я проживал те времена по одному дню в месяц, но я помню, как ездил в карете на рынок, как впервые увидел автомобиль, а потом компьютер. Я помню разного рода изобретения, громкие происшествия.

Он говорит это буднично, как будто все то, что ему пришлось пережить – это сущий пустяк. Или как будто ежемесячные пробуждения, когда он осознавал, что все остальные продолжают жить своей жизнью, пока его жизнь стоит на месте, это совершенно нормально. Как будто нормально, что он был заперт в темной гробнице, пока не приходило время показать ему нечто новое, чего потом ему в его гробнице будет не хватать.

У меня разрывается сердце, пресекается дыхание от мысли о том, что ему пришлось пережить. Мне хочется обнять его, прижать к себе и пообещать ему, что с ним больше никогда не случится ничего дурного.

Но я не могу этого пообещать, особенно теперь. Да он и не позволит мне это