Братья Карамазовы - Федор Достоевский

Трифон Борисыч опасливо поглядел на Митю, но тотчас жепослушно исполнил требуемое: осторожно провел его в сени, сам вошел в большуюпервую комнату, соседнюю с той, в которой сидели гости, и вынес из нее свечу.Затем потихоньку ввел Митю и поставил его в углу, в темноте, откуда бы он могсвободно разглядеть собеседников ими не видимый. Но Митя недолго глядел, да ине мог разглядывать: он увидел ее, и сердце его застучало, в глазах помутилось.Она сидела за столом сбоку, в креслах, а рядом с нею, на диване, хорошенький собоюи еще очень молодой Калганов; она держала его за руку и, кажется, смеялась, атот, не глядя на нее, что-то громко говорил, как будто с досадой, сидевшемучрез стол напротив Грушеньки Максимову. Максимов же чему-то очень смеялся. Надиване сидел он, а подле дивана, на стуле, у стены какой-то другой незнакомец.Тот, который сидел на диване развалясь, курил трубку, и у Мити лишьпромелькнуло, что это какой-то толстоватый и широколицый человечек, ростом,должно быть, невысокий и как будто на что-то сердитый. Товарищ же его, другойнезнакомец, показался Мите что-то уж чрезвычайно высокого роста; но более онничего не мог разглядеть. Дух у него захватило. И минуты он не смог выстоять,поставил ящик на комод и прямо, холодея и замирая, направился в голубую комнатук собеседникам.

– Ай! – взвизгнула в испуге Грушенька, заметив его первая.

Митя скорыми и длинными своими шагами подступил вплоть кстолу.

– Господа, – начал он громко, почти крича, но заикаясь накаждом слове, – я… я ничего! Не бойтесь, – воскликнул он, – я ведь ничего,ничего, – повернулся он вдруг к Грушеньке, которая отклонилась на кресле всторону Калганова и крепко уцепилась за его руку. – Я… Я тоже еду. Я до утра.Господа, проезжему путешественнику… можно с вами до утра? Только до утра, впоследний раз, в этой самой комнате?

Это уже он докончил, обращаясь к толстенькому человечку,сидевшему на диване с трубкой. Тот важно отнял от губ своих трубку и строгопроизнес:

– Пане, мы здесь приватно. Имеются иные покои.

– Да это вы, Дмитрий Федорович, да чего это вы? – отозвалсявдруг Калганов, – да садитесь с нами, здравствуйте!

– Здравствуйте, дорогой человек… и бесценный! Я всегдауважал вас… – радостно и стремительно отозвался Митя, тотчас же протянув емучерез стол свою руку.

– Ай, как вы крепко пожали! Совсем сломали пальцы, –засмеялся Калганов.

– Вот он так всегда жмет, всегда так! – весело отозвалась,еще робко улыбаясь, Грушенька, кажется вдруг убедившаяся по виду Мити, что тотне будет буянить, с ужасным любопытством и все еще с беспокойством в неговглядываясь. Было что-то в нем чрезвычайно ее поразившее, да и вовсе не ожидалаона от него, что в такую минуту он так войдет и так заговорит.

– Здравствуйте-с, – сладко отозвался слева и помещикМаксимов. Митя бросился и к нему.

– Здравствуйте, и вы тут, как я рад, что и вы тут! Господа,господа, я… – Он снова обратился к пану с трубкой, видимо принимая его заглавного здесь человека. – Я летел… Я хотел последний день и последний час мойпровести в этой комнате, в этой самой комнате… где и я обожал… мою царицу!..Прости, пане! – крикнул он исступленно, – я летел и дал клятву… О, не бойтесь,последняя ночь моя! Выпьем, пане, мировую! Сейчас подадут вино… Я привез вотэто. – Он вдруг для чего-то вытащил свою пачку кредиток. – Позволь, пане! Яхочу музыки, грому, гаму, всего что прежде… Но червь, ненужный червь проползетпо земле, и его не будет! День моей радости помяну в последнюю ночь мою!..

Он почти задохся; он многое, многое хотел сказать, новыскочили одни странные восклицания. Пан неподвижно смотрел на него, на пачкуего кредиток, смотрел на Грушеньку и был в видимом недоумении.

– Ежели поволит моя крулева… – начал было он.

– Да что крулева, это королева, что ли? – перебила вдругГрушенька. – И смешно мне на вас, как вы все говорите. Садись, Митя, и что этоты говоришь? Не пугай, пожалуйста. Не будешь пугать, не будешь? Коли не будешь,так я тебе рада…

– Мне, мне пугать? – вскричал вдруг Митя, вскинув вверх своируки. – О, идите мимо, проходите, не помешаю!.. – И вдруг он совсем неожиданнодля всех и, уж конечно, для себя самого бросился на стул и залился слезами,отвернув к противоположной стене свою голову, а руками крепко обхватив спинкустула, точно обнимая ее.

– Ну вот, ну вот, экой ты! – укоризненно воскликнулаГрушенька. – Вот он такой точно ходил ко мне, – вдруг заговорит, а я ничего непонимаю. А один раз так же заплакал, а теперь вот в другой – экой стыд! С чеготы плачешь-то? Было бы еще с чего? – прибавила она вдруг загадочно и с каким-тораздражением напирая на свое словечко.

– Я… я не плачу… Ну, здравствуйте! – повернулся он в одинмиг на стуле и вдруг засмеялся, но не деревянным своим отрывистым смехом, акаким-то неслышным длинным, нервозным и сотрясающимся смехом.

– Ну вот, опять… Ну, развеселись, развеселись! – уговаривалаего Грушенька. – Я очень рада, что ты приехал, очень рада, Митя, слышишь ты,что я очень рада? Я хочу, чтоб он сидел здесь с нами, – повелительно обратиласьона как бы ко всем, хотя слова ее видимо относились к сидевшему на диване. –Хочу, хочу! А коли он уйдет, так и я уйду, вот что! – прибавила она сзагоревшимися вдруг глазами.

– Что изволит моя царица – то закон! – произнес пан,галантно поцеловав ручку Грушеньки. – Прошу пана до нашей компании! – обратилсяон любезно к Мите. Митя опять привскочил было с видимым намерением сноваразразиться тирадой, но вышло другое.

– Выпьем, пане! – оборвал он вдруг вместо речи. Всерассмеялись.

– Господи! А я думала, он опять говорить хочет, – нервозновоскликнула Грушенька. – Слышишь, Митя, – настойчиво прибавила она, – больше невскакивай, а что шампанского привез, так это славно. Я сама пить буду, аналивки я терпеть не могу. А лучше всего, что сам прикатил, а то скучища… Да тыкутить, что ли, приехал опять? Да спрячь деньги-то в карман! Откуда столькодостал?

Митя, у которого в руке все еще скомканы были кредитки,очень всеми и особенно панами замеченные, быстро и конфузливо сунул их вкарман. Он покраснел. В эту самую минуту хозяин принес откупоренную бутылкушампанского на подносе и стаканы. Митя схватил было бутылку, но так растерялся,что забыл, что с ней надо делать. Взял у него ее уже Калганов и разлил за неговино.

– Да еще, еще бутылку! – закричал Митя хозяину и, забывчокнуться с паном, которого так торжественно приглашал выпить с ним мировую,вдруг выпил весь свой стакан один, никого не дождавшись. Все лицо его вдругизменилось. Вместо торжественного и трагического выражения, с которым он вошел,в нем явилось как бы что-то младенческое. Он вдруг как бы весь смирился ипринизился. Он смотрел на всех робко и радостно, часто и нервно хихикая, сблагодарным видом виноватой собачонки, которую опять приласкали и опятьвпустили. Он как будто все забыл и оглядывал всех с восхищением, с детскоюулыбкой. На Грушеньку смотрел беспрерывно смеясь и придвинул свой стул вплоть ксамому ее креслу. Помаленьку разглядел и обоих панов, хотя еще мало осмысливих. Пан на диване поражал его своею осанкой, польским акцентом, а главное –трубкой. «Ну что же такое, ну и хорошо, что он курит трубку», – созерцал Митя.Несколько обрюзглое, почти уже сорокалетнее лицо пана с очень маленькимносиком, под которым виднелись два претоненькие востренькие усика, нафабренныеи нахальные, не возбудило в Мите тоже ни малейших пока вопросов. Даже оченьдрянненький паричок пана, сделанный в Сибири, с преглупо зачесанными впередвисочками, не поразил особенно Митю: «Значит, так и надо, коли парик», –блаженно продолжал он созерцать. Другой же пан, сидевший у стены, более молодой,чем пан на диване, смотревший на всю компанию дерзко и задорно и с молчаливымпрезрением слушавший общий разговор, опять-таки поразил Митю только оченьвысоким своим ростом, ужасно непропорциональным с паном, сидевшим на диване.«Коли встанет на ноги, будет вершков одиннадцати», – мелькнуло в голове Мити.Мелькнуло у него тоже, что этот высокий пан, вероятно, друг и приспешник пануна диване, как бы «телохранитель его», и что маленький пан с трубкой, конечно,командует паном высоким. Но и это все казалось Мите ужасно как хорошо ибесспорно. В маленькой собачке замерло всякое соперничество. В Грушеньке и взагадочном тоне нескольких фраз ее он еще ничего не понял; а понимал лишь,сотрясаясь всем сердцем своим, что она к нему ласкова, что она его «простила» иподле себя посадила. Он был вне себя от восхищения, увидев, как она хлебнула изстакана вино. Молчание компании как бы вдруг, однако, поразило его, и он сталобводить всех ожидающими чего-то глазами: «Что же мы, однако, сидим, что же выничего не начинаете, господа?» – как бы говорил осклабленный взор его.