Улисс - Джеймс Джойс

Коляска звяк. Стоп. Тут-тук. По пути к двери – последний взгляд в зеркало, непременно. Прихожая. Заходите. Ну, как дела? Все отлично. Куда тут у вас?

Сюда? В сумочке у ней леденцы, орешки для освеженья дыхания. Что-что? Руки ласкали ее пышные.

Увы! Голос набрал воздуха, поднялся, стал полнозвучным, гордым, сверкающим.

– Но то был миг, увы, недолгий…

Да, тембр по-прежнему изумительный. В Корке и воздух мягче и выговор у жителей. Этакий глупец! Ведь мог бы купаться в золоте. А слова он перевирает. Жену уморил и поет себе. Хотя со стороны не понять. Двоим никто не судья. Только как бы сам не сломался. На людях еще хорохорится.

Все у него поет, и руки и ноги. Выпивает. Нервы истрепаны. Чтобы петь, нужно воздержание. Суп по диете Дженни Линд: бульон, шалфей, яйца сырые, полпинты сливок. Не суп, а мечта.

Источал он истому, исподволь нарастающую. Полнозвучно переливался. Вот это в самую точку. О, дай! Возьми! Биенье, еще биенье, упругие гордые переливы.

Слова? Музыка? Нет: это то, что за ними.

Блум сплетал, расплетал, связывал, развязывал.

Блум. Прилив жаркой тайной жадновпивай дрожи нахлынул излиться с музыкой, с желанием, темный вторгающийся впивай прилив. Покрой, оседлай, случайся, топчи. Возьми. Поры, расширяющиеся, чтоб расширяться. Возьми.

Радость тепло касание. Возьми. Чтоб поток хлынул, отворив створы. Теченье, струя, поток, струя радости, трепет случки. Сейчас! Язык любви.

– …надежды луч…

Блестит. Лидия для Лидуэлла чуть слышным писком совсем как леди муза выпискивает надежды луч.

Это из «Марты». Совпадение. Как раз собрался писать. Ария Лионеля. Твое красивое имя. Не могу писать. Прими от меня небольшой пода. Струны женского сердца идут через кошелек. Она ведь. Я назвала тебя противным мальчишкой. Но именно это имя – Марта. Именно сегодня. Как странно!

Голос Лионеля вернулся, слабей, но без признаков утомления. Снова он пел для Ричи Польди Лидии Лидуэлла, пел для Пэтаслужителя, слушавшего, развесив уши. О том, как явился дивный облик, как унеслись печали, как взгляд, образ, слово зачаровали его, Гулда Лидуэлла, покорили сердце Пэта Блума.

Правда жаль что не видишь его лица. Лучше воспринимается. Парикмахер у Дрейго всегда почему-то смотрит в лицо когда я к нему обращаюсь в зеркале.

Но слышно тут лучше чем в баре хотя и дальше.

– И милый взгляд…

В первый раз я ее увидел на вечеринке у Мэта Диллона в Тереньюре. Она была в желтом, с черными кружевами. Играли в музыкальные стулья. Мы с ней вдвоем последние, Судьба. Быть при ней. Судьба. Кружились медленно. Потом быстро. Мы с ней вдвоем. Все смотрели. Потом стоп. И мигом она уселась.

Все кто вышел смотрели. Смеющиеся губы. Колени желтые.

– Пленял мой взор…

Пение. В тот раз пела «Ожидание». Я переворачивал ноты. Голос полный аромата какими духами твоя сирени. Увидел грудь, обе полные, горло, льющее трели. Впервые увидел. Она поблагодарила. Почему она меня? Судьба. Глаза испанки. В этот час одна в своем патио под старой грушей в старом Мадриде наполовину в тени Долорес онадолорес. Меня. Маня. Заманивая.

– Марта! О, Марта!

Оставив всю томность, Лионель возопил, страдая, испустил вопль нестерпимой страсти, гармоническими созвучиями, что опускались и поднимались, призывая любовь вернуться. Молящий клик Лионеля, чтобы она узнала, чтобы Марта почувствовала. Ее одну он ждал. Где? Тут и там поищи там и сям все ищите где. Где-нибудь.

– Ве-е-ернись, моя утрата!

Ве– е-ернись, моя любовь!

Один. Одна любовь. Одна надежда. Одно утешение мне. Марта, грудной звук, вернись.

– Вернись…!

Она парила, птица, продолжала полет, чистый и быстрый звук, парящий серебряный шар, она взметнулась уверенно, ускорила приближение, нет, замерла в вышине, не тяни так долго долгое дыхание у него дыхание на долгую жизнь, воспарив ввысь, в вышине, увенчанная, сверкая и пламенея, ввысь, в премирном сиянии, ввысь, на лоне эфирном, ввысь, лучи раскидывая ввысь и повсюду, повсюду паря, заполняя все, без конца и без края – рая – рая – рая…

– Ко мне!

Саймопольд!

Финиш.

Приди. Отлично спел. Все захлопали. Она должна. Приди. Ко мне, к нему, к ней и к тебе тоже, ко мне, к нам.

– Браво! Хлопхлоп. Молодчина, Саймон. Хлохлохлоп. Бис! Хлоплоплоп.

Голос как колокольчик. Браво, Саймон! Хлопхлипхлюп. Бис, хлобис, все хлопали, все кричали. Бен Доллард, Лидия Дус, Джордж Лидуэлл, Пэт, Майна Кеннеди, два джентльмена с двумя кружками, Каули, первый джен с кру и бронзовая мисс Дус и золотая мисс Майна.

Буяна Бойлана модные рыжие штиблеты ступали, поскрипывая, по полу бара, как выше сказано. Мимо памятников сэру Джону Грэю, Горацио однорукому Нельсону, достопочтенному отцу Теобальду Мэтью позвякивала коляска, как сказано выше только что. По солнцу, по жаре, с нагретым сиденьем. Cloche.

Sonnez la. Cloche. Sonnez la. Кобылка замедлила, взбираясь на холм возле Ротонды, Ратленд-сквер. Промедленье досадно Бойлану, буяну Бойлану, горячке Бойлану, эк тащится лошаденка.

Замерли последние отзвуки аккордов Каули, растворились в воздухе, и стал насыщенней воздух.

И Ричи Гулдинг отхлебнул виски, а Блум Леопольд – сидра, а Лидуэлл – пива, а второй джентльмен высказал, что они бы повторили по кружечке, если она не возражает. Мисс Кеннеди, дурную им оказывая услугу, изогнула коралловые губы в улыбке первому, потом второму. Не возражает.

– В тюрьму на недельку, – сказал Бен Доллард, – на хлеб и на воду. Вот тогда бы вы, Саймон, запели как дрозд в саду.

Лионель Саймон, певец, засмеялся. Отец Боб Каули опять заиграл. Майна Кеннеди подавала пиво. Второй джентльмен расплачивался. Том Кернан шествовал к стойке. Лидия, восхищения предмет, восхищалась. Но Блум пел безмолвно.

Восхищаясь.

Ричи, восхищаясь, разливался насчет дивного голоса этого человека. Ему был памятен один вечер, в давние годы. Такое невозможно забыть. Сай пел «Да, мощь и слава», у Неда Лэмберта это было. Боже правый никогда в жизни он не слыхал чтобы брали такие ноты в жизни не слыхал «неверная, расстаться лучше нам» так чисто так Господи в жизни не слыхал «коль нет любви» таким потрясающим голосом спросите Лэмберта он скажет вам то же самое.

Гулдинг, с румянцем сквозь бледность, повествовал мистеру Блуму, с лицом темней ночи, как Сай Дедал в доме у Неда Лэмберта пел «Да, мощь и слава».

Он, мистер Блум, слушал, как он, Ричи Гулдинг, повествует ему, Блуму, о вечере, когда он, Ричи, слышал, как он, Сай Дедал, пел «Да, мощь и слава» в доме у него, Неда Лэмберта.

Свояки, родичи. Встречаясь, друг другу не скажем ни слова. Я думаю, тут черная кошка пробежала. Поливает его презрением. И смотри-ка. От этого еще больше им восхищается. О, тот вечер, когда Сай пел. Человеческий голос, две тоненькие шелковые нити, самое удивительное из всего.