Уинстон Черчилль. Личность и власть. 1939–1965 - Дмитрий Медведев

Позиция официального Лондона, конечно, интересна, но ключевой для последующей репутации Фултона стала реакция в Белом доме. Трумэн, умело разыгрывавший важную для себя партию, держал в кармане фигу и не слишком откровенничал. В своем письме Черчиллю он отмечал, что «людям Миссури очень понравился ваш визит и то, что вы сказали». Казалось бы, как связано мнение «людей Миссури» с точкой зрения самого президента? Самым непосредственным образом. Трумэн не раз акцентировал внимание на своей принадлежности этому штату. Он и был один из тех «людей Миссури», которые поддержали выступление. Недвусмысленно об отношении президента к своему гостю говорит также прием Черчилля во время его визита в США, который продлился два с половиной месяца. Трумэн предоставил гостю борт № 1 для перелета на Кубу и обратно. Он также готов был дать воздушное судно из состава ВВС для путешествия в Тринидад и Бразилию, если бы эти вояжи не отменились из-за проблем британца со здоровьем. Для путешествия по США президент выделил гостю последнюю марку Cadillac с персональным шофером, устроил вечеринку на своей яхте, а для доставки и отправки корреспонденции экс-премьера использовал личного пилота. Когда по своей привычке Черчилль в самый последний момент решил изменить планы и отправиться из Вашингтона в Фултон не на самолете, а на поезде, Трумэн пересмотрел свое рабочее расписание и выделил два дополнительных дня на возвращение из Миссури.

Напомним, что все эти знаки внимания были оказаны не лидеру иностранного государства и даже не члену правительства. Разумеется, у Черчилля была репутация и заслуги, которые вызывали пиетет перед его персоной. Но не настолько, чтобы менять расписание и предоставлять в его пользование военные самолеты и государственные автомобили. Очевидно, что выступление в Фултоне было нужно президенту, причем не меньше, чем самому оратору. Зачем?

Стоя на трибуне в Вестминстерском колледже, Черчилль «со всей определенностью подчеркнул», что «не выполняет ничьей официальной миссии и не имеет никакого официального статуса, ибо говорит исключительно от своего имени». Он и дальше будет подчеркивать, что его знаменитая речь была «произнесена рядовым членом парламента по его собственной инициативе в период отсутствия у него каких-либо официальных полномочий». На самом же деле британский политик занимал уникальное положение. Являясь единственным представителем Запада среди членов Большой тройки, он обладал огромным политическим капиталом, дававшим ему право публично выражать свою точку зрения и быть услышанным во многих странах. «Я могу спокойно сболтнуть много вещей, которые считаются правильными, но у людей не хватает смелости для их произнесения на публике», — описывал Черчилль свои возможности. Но дело было не только в репутации. Из шестидесяти высокопоставленных политиков и военных США только двое в 1946 году полагали, что Черчилль вернется в большую политику. Подобное сочетание — великих достижений в прошлом и небольших перспектив в будущем — представлялось американскому истеблишменту идеальным для громких заявлений в настоящем.

Перед своим появлением в Фултоне Черчилль сначала приехал в Вашингтон и остановился в британском посольстве. На календаре было 3 марта. До знакового выступления оставалось два дня. Еще не прозвучало слов ни о «железном занавесе», ни об угрозе коммунистического движения. Но прошло уже больше недели, как «длинная телеграмма» Кеннана прибыла в Вашингтон и вызвала там одобрительную реакцию. Прошло несколько месяцев с момента разработки планов ведения боевых действий против СССР с использованием атомного оружия. Политика в отношении бывшего союзника уже была определена и сформулирована. Оставалось только озвучить ее публично, и Черчилль в этом отношении сыграл на руку американским властям. Настоящее значение событий в Вестминстерском колледже с их резонансом в пространстве и времени состояло не в том, что Черчилль выразил свое мнение, а в том, что он придал в глазах общественности легитимность политике США в отношении антисоветизма. Дистанцировавшись официально от его заявлений, Вашингтон в действительности крепко ухватился за обнародованные тезисы. Центр тяжести с братского союза англоязычных стран был смещен в сторону конфронтации с СССР, а мирные посылы, отраженные в названии речи, вообще остались без внимания.

В этом отношении Черчилль, который вышел на трибуну, чтобы использовать коммунистическую угрозу в качестве рычага для укрепления англо-американского сотрудничества, с одной стороны, подставился, с другой — оказался неправильно понятым. В определенной степени Черчилль сам был виноват в том, что произошло. Его страсть к публичности сыграла с ним злую шутку. Были и более резкие действия, и более агрессивные планы, и более враждебные заявления, чем его широко нашумевшее выступление. Но все это оставалось скрытым от общественности, являясь предметом обсуждений узкой группы элитарных специалистов и высших руководителей. Должны будут пройти годы и даже десятилетия, прежде чем гриф секретности будет снят, мемуары опубликованы и многое тайное станет явным. А речь Черчилля была в общем доступе, пошла в массы и разошлась на цитаты, возложив на ее автора основную ответственность за развязывание «холодной войны».

Свою долю в популярности фултонских откровений сыграла и персонификация выступления. Это была еще одна ирония истории по отношению к Черчиллю, который на протяжении всей своей жизни являлся стойким и бойким защитником индивидуализма, а теперь пострадал от того, что в массовом сознании эпизод в Вестминстерском колледже был связан исключительно с ним. А ведь был еще и Трумэн, который пригласил, организовал, поощрял и лично присутствовал на этом мероприятии, придав своим участием международную значимость всему действу. Был и Эттли, который пусть и негласно, но поддержал своего коллегу. Был и Форин-офис, решавший логистические и процедурные проблемы визита британского государственного деятеля в иностранное государство. Был и Госдеп, который в день выступления сделал много шагов недружественного характера в адрес бывшего союзника. Но все эти люди и ведомства, едва поднялась буря возмущения, сделали в едином порыве шаг назад, оставив под рампами ответной реакции лишь одного участника — Уинстона Черчилля.

Увидев искажение в трактовках некоторых своих заявлений, Черчилль счел необходимым дополнительно объяснить свою позицию. Спустя десять дней после лекции в Вестминстерском колледже он решил вновь взять слово для пояснения ключевых моментов своего выступления. Для этих целей он использовал торжественный прием, организованный в его честь мэром и городскими властями Нью-Йорка в отеле Waldorf Astoria.

Первое, на чем оратор счел необходимым акцентировать внимание, касалось его статуса — частного лица, не занимающего никакого официального поста. Эта мысль уже высказывалась в Фултоне. Однако, учитывая нападки в свой адрес, а также в целях парирования заявлений советского руководства, Черчилль вновь вернулся к этому факту, развернув его в формате ироничного ответа Сталину: «Это крайне необычно, что глава могущественного, одержавшего победу правительства снисходит со своего августейшего трона для личной полемики с человеком, который не занимает никакого официального поста».

В самый последний момент перед выступлением в Waldorf Astoria Черчилль удалил этот абзац, видимо сочтя, что подобная ирония неуместна на фоне той поддержки, которая была оказана лично Трумэном и британским правительством в организации поездки. Из упоминаний о статусе останется только следующая фраза: «Когда я десять дней назад обратился с речью в Фултоне, я счел необходимым, чтобы кто-то, занимающий неофициальное положение, выступил с привлекающими внимание заявлениями о нынешнем положении дел в мире».