На кресах всходних - Михаил Попов

Троица терпеливо ждала после службы, когда его преподобие примет исповедь у всех остальных, потом уж подходили они. И с причастием то же самое. Все понимали их крещение как что-то вынужденное и неискреннее. И они сами, кажется, понимали, как их расценивают, но ничего не делали, чтобы изменить положение. Да и как его можно было бы изменить?..

Янина, как-то не удержавшись, войдя в нехорошее, язвительное состояние духа, поинтересовалась у Волотовского, как он видит эту ситуацию. Верит ли, что обращение Эстер, Гедеона и Сары искреннее? Он посмотрел на нее длинно и неопределенно. Осуждения в этом взгляде не было. Но и соучастия в ее сомнении он тоже не допустил. Янина нравственно догадывалась, что ей должно быть стыдно, но стыдно ей не было. Все остались, если так можно выразиться, при своих. Они — со своей тайной, она — со своими сомнениями на их счет.

В поселке они старались не показываться. Почти вся их жизнь проходила на территории вокруг костела, на обнесенном невысокой каменной оградой участке. Там было много интересного. Аккуратное кладбище, в тесноте надгробий которого любил почему-то гулять Гедеон, и только он один. Фруктовый, удивительный по своей ухоженности сад, в котором не было двух деревьев одной породы. «Он напоминает ковчег для растений», — как-то заметила Янина, священник ласково ей улыбнулся и опять-таки ничего не сказал.

И был пруд, небольшой, его даже Сара могла перебросить яблоком, но внушающий уважение. Он лежал в тени высокого здания, отчего выглядел романтичнее и значительнее, словно был наполнен жидкостью, более осмысленной, чем простая прозрачная вода, круги от брошенного камушка расходились медленно и со значением, кувшинки на поверхности вели себя солидно, как экспонаты.

Похороны ксендза Волотовского представляли собой нечто очень серьезное и благообразное, почти все жители Сопоцкина стояли понурив головы в ограде костела или за его оградой, съехавшиеся католические чины с подобающей скорбной торжественностью осуществили неспешную процедуру. Свежую могилу укрыли цветами.

Еврейские крестники остались в доме и при народе не показывались. Это была идея церковного сторожа Юзефа Тыща. Он, виновато улыбаясь, сказал домоправительнице, что разумнее было бы не дразнить видом Бельманов тех, кто соберется. Соберутся ведь и Апанель с командой. Эстер, Гедеон и Сара сидели в своей спаленке, прислушиваясь к звукам, доносящимся снаружи. Звуков было мало, что и понятно.

Ксендз Грохотовский, старый знакомый и товарищ его преподобия еще с юношеских пор, поинтересовался, улучив момент, у пани управительницы Лучковской, где еврейские дети. Вы хотите с ними поговорить? нет, нет, поднял он сухие, старческие ладони, нет, но хотел бы дать один совет в отношении них. Пан Грохотовский советовал куда-нибудь отправить эту троицу. Почему? — спросила пани управительница. Янине, стоявшей рядом, тоже было интересно: почему? Хороший, добрый от природы человек, пан Грохотовский вздохнул и сказал, что еврейским детям лучше держаться подальше от тех настроений, что зародились и тихо кипят в поселке. Так, может, наивно спросила пани Лучковская, вы возьмете их с собой и дадите кров, как это делал пан Волотовский? Нет, это невозможно. Сразу по многим причинам невозможно, но к совету советую прислушаться. Всякое может быть.

Про гетто в Голынке он не упомянул — видимо, по мягкости характера. Первым о нем напомнил Юзеф Тыщ. Он жил неподалеку от костела, был отцом взрослых детей, причем эти дети частенько бывали замечены в обществе того самого Франтишека Апанеля. Они, бывало, бедокурили с ним вместе и не сели лишь потому, что не участвовали в самых темных делишках Апанеля. Хулиганили, но не воровали. Бельману, свирепому гонителю всяческой польскости, не за что их было привлечь. Он и не привлек. Знал бы он…

Где находился старший сын сторожа, было доподлинно неизвестно, но ходил слух, что он воюет за польскую свободу в каком-то отряде Армии крайовой где-то под Белостоком. Младший пьянствовал с Апанелем, и в своем кругу они часто водили речи о том, что им тоже неплохо бы взять в руки настоящее оружие и они скоро так и сделают. Ощущения собственной значительности и почти геройства они подпитывали тем, что оккупационная власть относилась к ним с подозрением и видела в них возможного врага. Церковный сторож много знал от своего младшего сына, поэтому, когда он заговорил с пани управительницей о том же самом, о чем говорил ксендз Грохотовский, эта добрая женщина расстроилась. Речь пана Грохотовского можно было воспринять как общее отвлеченное пожелание, пан Тыщ явно исходил из соображений вполне вещественных.

«Что же мне делать с ними?» — расстроенно спрашивала перепуганная управительница. Сторож длинно шмыгал носом — раз, другой, на пятый раз высказал мнение: следует отправить еврейскую троицу в Голынку. К тому времени было отлично известно, что собой представляет тамошнее гетто. Отправить туда своих хороших знакомых, пусть и не жарко любимых людей казалось невозможным делом. Чуть ли не зарыть живьем.

Пани Лучковская отказалась от такого совета, но отказалась с тяжелым сердцем, потому что другого решения проблемы не было. Продолжать жить как жили было невозможно. Почему? Пани Лучковской было дико представить себе, что она станет главной опекуншей этих троих. Нет, она к ним нормально относится, но взять на себя полную ответственность за них — нет, невозможно. И дело тут не только в кипении Апанелей. Хотя и это тоже неприятно. Просто она никак не могла себя увидеть в этой роли. И не хотела увидеть. Нет, конечно, сопоцкинские «головорезы» ничего такого уж страшного не совершат. Наверно. Все у них уйдет в злые слова. Сейчас не сорок первый год, когда творились все эти страшные дела. Никто сейчас проламывать голов не будет. А если, наоборот, Апанель кипел, кипел, а теперь вдруг перейдет к делу, ведь некому его остановить. В таком случае тем более важно убрать этих троих куда-то.

Не шутите с огнем, бросил однажды пан Тыщ, не глядя в глаза пани Лучковской и Янине, войдя на кухню. Что, что-то случилось? — стали они расспрашивать сторожа. Тот лишь отмахнулся и вышел, жуя окурок.

Да, решила пани Лучковская, надо что-то делать. Завтра мы их отвезем. Завтра. Уже завтра. Хватит этой нервотрепки, она никому не на пользу. Получается, что, оставляя здесь этих троих, они с Яниной просто дразнят Апанеля. «Они» перепьют в очередной раз бимбера и явятся сюда.

Кто пойдет разговаривать с «ними»?

Пани Лучковской не хотелось. По правде сказать, она никогда не чувствовала, что еврейские дети так же привязаны к ней, как они были привязаны к пану Волотовскому. Хорошее с ними обхождение они не считали ее заслугой, они считали его ее обязанностью. По крайней мере, так ей иногда казалось. Добрая экономка начала понемногу ожесточать свое сердце против горделивых недорослей.

Вечером того же дня в дом ксендза пришла знакомая — пани Хруцкая, женщина с больными ногами и уже лет пять не уходившая от дома в такую даль, пришла из самого центра Сопоцкина в обход болота, чтобы попить кофе с пани Лучковской и сказать, чтобы она скорей думала. Ходят очень плохие разговоры там, внизу, в поселке. Костел стоит на пригорке, и поэтому, наверно, сюда волны эти не доходят. Ладно, сказала экономка, ладно, завтра же мы запряжем кобылу Жужку, раз прибыл Хаврон. это словно бы указание: надо двигаться. Надо сказать «им», что им предстоит, и делать это. А то ведь будет хуже.