Срубить крест - Владимир Фирсов

И в ту же секунду стена исчезла, и за ней раскрылась Красная площадь — красный кирпич древних зубчатых стен, мрамор Мавзолея, неподвижные фигуры часовых. По брусчатке площади бродили веселые, необычно одетые люди, под ногами у них сновали голуби, легкий ветер колыхал флаг над куполом дворца…

В первый момент Николай Тимофеевич решил, что это кино, но на кино это не походило. Просто не стало стены, и он видел Красную площадь через огромный проем. Но тут изображение стало стремительно вырастать, и вот уже перед ним был только Мавзолей, и огромные буквы на нем — ЛЕНИН. Затем картина сменилась, появился Большой театр, перед ним били фонтаны и тоже гуляли веселые люди. Потом театр поехал в сторону, и Николай Тимофеевич перестал что-либо узнавать — здания вокруг были странные, огромные, сплошь из стекла. Опять мелькнула кремлевская стена — он словно мчался к ней через площадь, уголком глаза отметив справа знакомые здания Манежа и университета, он тут же забыл о них, потому что чудесным способом поднялся в воздух, перелетел через решетку Александровского сада и замер перед языком пламени, трепещущим над мраморной пятиконечной звездой. Профессор Свет что-то говорил ему, но он не понимал ничего — все слова оставались за порогом сознания, а он продолжал идти, ехать, мчаться, лететь по улицам небывалой, невозможной Москвы — то рядом с забавными карапузами, таращившими на него круглые глазенки, то в стремительном полете над крышами.

Он видел здания небывалой вышины и прозрачные трубы над городом, в которых скользили прозрачные каплевидные поезда, обгонял диковинные автомобили, не похожие ни на что, спиралью взлетел чуть не к самому небу вокруг бетонной иглы неимоверной длины — верхняя часть вся была в каких-то железных прутьях, словно ерш для чистки ламповых стекол. На самой ее макушке, выше облаков, развевался красный флаг, а рядом с флагом летели двое на прозрачных крыльях — похоже, парень с девкой, — кувыркались в небе, смеялись и дурачились, ошалев от солнца, неба и любви… Потом все исчезло, стена комнаты вернулась на место, и постепенно Николай Тимофеевич осознал, что он по-прежнему сидит все в том же кабинете.

— Что это? — тихо спросил он после долгой паузы.

— Это Москва, сегодняшняя Москва, — ответили ему. — Это тот самый город, защищая который, и вы, и миллионы других людей шли на бой с фашизмом, шли на смерть и муки.

— Но ведь такое не сделать и за двадцать лет. Сколько же времени прошло? — еле слышно спросил Николай Тимофеевич, уже предугадывая ответ и страшась его. — Какой теперь год?

Они смотрели на него с жалостью и тревогой.

— Год вам ничего не скажет, — ответил Свет тихо, — у нас теперь другое летосчисление. А война закончилась пятьсот лет назад.

Заседание Трибунала Чести тянулось долго. Страсти разгорелись, участники порой забывали, что они собрались решить судьбу Владимира Росина, и пускались в дебри хронофизики и хроноистории, проецировали на экран зала заседаний то сложнейшие математические выкладки, то алгоритмы, заданные мозгу Института времени, а то и просто несли ахинею, пытаясь прикрыть слабость своих аргументов красноречием. Не терял спокойствия, наверное, лишь виновник всей этой кутерьмы Росин. Войдя в зал, он плюхнулся на ближайшее кресло и вот уже третий час с философическим видом разглядывал потолок, словно происходящее в зале его совсем не касалось. Николай Тимофеевич, наоборот, места себе не находил, извертелся в кресле, все время хватал Владимира за руку и громким шепотом — чуть ли не на весь зал — возмущался несправедливыми нападками на своего спасителя, а защитникам Росина несколько раз бурно аплодировал. На него вначале оглядывались, но председатель Хроносовета профессор Свет объяснил, кто он такой, и на него перестали обращать внимание.

Во время перерыва Росин отвел Деда обедать на крышу, откуда вся Москва была как на ладони. Дед, быстро освоивший обращение с шифратором, сам заказывал блюда автомату, но ел невнимательно — рассматривал город, задрав жидкую бороденку, провожал взглядом аэропоезда, дирижабли туристов, летунов с разноцветными крыльями.

— Теперь я понимаю, почему твои дурехи мне голову морочили. Да и ты тоже… — Он подмигнул сидевшему с ними врачу.

Тот засмеялся.

— Одна из них — профессор психологии, вторая тоже известный медик. Просто им был дан строжайший приказ. Мы ведь не знали, как вы отнесетесь к тому, что попали в XXV век. Было решено создать вам знакомую обстановку, только из этого ничего не вышло. Ну книги, скажем, взяли из хранилища под страшные клятвы — ведь это большая редкость, мы все пишем на кристаллы. А вот фанерную тумбочку достать не смогли. Фанеру лет триста как не выпускают. Во всем были проблемы — одежда, карандаш, бритье. Гигиенисты, например, пришли в ужас, когда кто-то предложил сделать для вас старинную ванную комнату — без лучевой стерилизации. А карандаш! Его и в музее не найдешь… Кстати, вот ваше письмо. Как вы понимаете, нам его отправлять некуда. А вы завтра будете дома, и сами все разузнаете.

После обеда споры продолжались. Кто-то предложил поставить вопрос на голосование, но желающих выступить и сказать свое веское слово оказалось столько, что голосование пришлось отложить. Случай был уникальный, прецедентов не имеющий, и к тому же надо было решить судьбу человека. То, что Росина следовало наказать, понимали все, но вот нажать кнопку выбора и тем вынести решение, ни у кого рука не поднималась.

О том, что заседание трибунала будет бурным, Росин знал заранее.

— Вопрос о вмешательстве в прошлое, — рассказал он Деду, — дискутируется уже лет пятьдесят, с тех пор как Гордеев и Ямамото доказали возможность проникнуть в него. Но это все были досужие рассуждения, потому что первые аппараты — интрахроновизоры — позволяли лишь наблюдать прошлое и годились разве для съемки учебных фильмов по истории. Но несколько лет назад был построен первый интрахронолет — ну, ты видел его, я на таком к вам прилетел, — и сразу пришлось решать: вмешиваться или не вмешиваться? Существует такая теория, что раз прошлое уже состоялось, менять его нельзя даже в самой малости — это, дескать, может вызвать огромные и совершенно непредсказуемые потрясения в последующих веках. Представь, например, что кто-то отправился в прошлое и убил там отца или дедушку Наполеона. Значит, Наполеон не родился бы, не стал императором Франции, не было бы войны 1812 года, Бородина, пожара Москвы л так далее. Правда, другая теория утверждает, что все это ерунда, дело не в Наполеоне или, скажем, Гитлере — не было бы Гитлера, нашли бы другого, потому что нападение на СССР было для империализма попыткой уничтожить коммунизм в зародыше и тем спасти себя… И хотя эту теорию — о возможности вмешательства в прошлое — поддерживают сейчас многие, осторожности ради было приказано всем хронолетчикам в прошедшие события не встревать, только наблюдать… А я не выдержал, вмешался: пристрелил нескольких немцев, а тебя вывез сюда, в будущее…

— И что же здесь плохого? Лучше разве, если бы я в петле немецкой болтался?

— Ой, Дед, не просто все это. Ты ведь в плен попал, потому что меня выручал. Не прилети я, и петли бы не было. А так цепочка потянулась, и неизвестно, насколько она протянется, если ты здесь останешься…