Леонид Леонов - Захар Прилепин

Предвоенная Советская Россия в подаче Леонова, до сих пор куда более внимательного, въедливого, если не сказать — мрачного, неожиданно начинает сиять, как асфальтовая дорога, политая в июньский день серебряной водой из поливальной машины.

Герои, сплошь и рядом, изъясняются сентенциями вроде: «Я твёрдо верю, Варя, что коммунизм призван истребить боль, зло, неправду, то есть всё некрасивое, бесформенное, низменное… и, значит, коммунизм, кроме всего прочего, есть совершенная красота во всём». Никто не спорит, что советские студентки в 1941 году вполне могли произносить и не такое — куда важнее, что в иных своих сочинениях Леонов оставлял право за собой и за своими героями высказывать вещи иного, зачастую противоположного толка. А вот «Русский лес» в этом смысле оказался почти стерилен.

Коммунисты, которые в каждом предыдущем романе Леонова были, напомним, бездетны и по характерам явно неоднозначны (а часто — откровенно неприятны), в «Русском лесе», как на подбор, добры, красивы, грамотны, статны, честны. И дети у них есть, и ошибок они не совершают вовсе, а из недостатков за ними замечена лишь излишняя прямолинейность. И большие коммунистические начальники, и секретари партячеек всегда начеку и в любую минуту готовы прийти притесняемым на помощь. Даже непонятно становится, как при наличии такой мудрой партии главному герою книги леснику Вихрову терзали душу и мешали работать добрых двадцать лет (не забывая валить леса по всей стране).

Возникает ощущение, что Леонов изо всех сил заговаривает цензуру и въедливых критиков, чтобы выиграть в другом: в самом важном. Он не оступается и в малую антибольшевистскую ересь, чтоб его не поймали за руку и не испортили всю работу разом: никакой свинцовой тяжести в воздухе, никаких намёков на жестоковыйное время, ничего предосудительного. Он раз за разом разменивает высокую честь своего дара, чтобы расплатиться этой непомерной ценой за гражданство леса.

Но кто посмеет обвинить Леонова в том? Быть может, порой такая размена оказывается выше и честнее откровенной фронды или брезгливого молчания…

Пред Леоновым стояла другая задача: отбить русский лес от хватких и цепких рук людей злых и неумных. В романе всё работает на эту цель. В итоге лесу Леонов помог, но книгу, как чтение для читателя, а не для исследователя, едва ли не загубил.

Памятуя о том, что с конца 1980-х Леонов, на удивление крепкий ещё старик, имел возможность в течение добрых восьми лет переправить свои романы с учётом нескольких ставших очевидными истин, можно было бы удивляться, отчего он это не сделал со всеми своими книгами.

Но, перечитывая их спокойно и беспристрастно, понимаешь, что, скажем, «Соть» и «Дорогу на Океан» править было вовсе незачем: Леонов там сказал почти всё, что хотел и как хотел. Если и были там ошибки — то предельно честные, которые в конечном итоге ценнее всякого задним числом привнесённого прозрения. А вот «Русский лес» править не имело смысла — его нужно было бы переписывать заново, с чистого листа, меняя каждую судьбу, ломая весь сюжет и всю стилистику. И Леонов это знал.

Вместе с тем глупо было бы говорить, что «Русский лес» вовсе лишён художественной силы.

В романе, как всегда, содержится большое количество умышленных недоговорённостей, разветвлённых отсылок к религиозной и светской литературе, соцреализму откровенно несвойственных; хотя и традиционные поминания учения Маркса и Энгельса тоже есть, как без них.

Архитектоника романа выполнена очень любопытно: несколько десятков героев действуют в течение сорока лет — и выглядит это почти органично; впрочем, наличествует ряд слишком уж литературных перекрестий в судьбах персонажей и маловозможных на огромных просторах страны встреч тех героев, которым встретиться надлежит; но этот недостаток присущ вообще всем русским классическим эпопеям XX века от «Жизни Клима Самгина» и «Хождения по мукам» до совсем уже в этом смысле карикатурного «Доктора Живаго».

Леоновская афористичность, леоновские пейзажи, леоновская манера письма часто завораживают, несмотря, опять же, на возникающее порой лёгкое отчуждение от очевидных — то здесь, то там — плакатных советских мазков и от нарочито сложной и преисполненной излишней патетики речи почти всех героев. Но это, надо сказать, вообще свойственно ранней и поздней леоновской прозе. Только ранняя его проза строилась по образцу сказа — и в сказах такие речевые характеристики персонажей вполне традиционны; а поздняя тяготеет к народному эпосу, также допускающему сходную, «высокую» манеру изъяснения героев. (В «Белой ночи», «Дороге на Океан» или в довоенных пьесах леоновские герои изъяснялись вполне, что называется, по-человечески.)

Зато Леонов, заметим мимолётно, одарил в «Русском лесе» авторов кинокартины «Летят журавли» волшебным названием фильма и самой метафорой в этом названии заключённой. То ли режиссёр Михаил Эскалаторов, то ли автор сценария фильма Виктор Розов, читая «Русский лес», заметили, как раненый боец в романе Леонова бессознательно повторяет слова про летящих журавлей — и читатель понимает, что птицы в небе были последним, что он увидел на свете. Пролетающих журавлей, как мы помним, видит и смертельно раненный герой фильма.

Затем Леонов употребляет в разговоре о любви словосочетание «обыкновенное чудо» — и оно впоследствии послужит названием для одноимённой пьесы Евгения Аварца.

Один из самых интересных конфликтов в романе — взаимоотношения двух главных героев: Ивана Вихрову и его антагониста Александра Грацианского.

Вихров — автор многих работ о судьбе русского леса, истинный патриот России и при этом большевик в очень малой степени — сам поясняет своему товарищу, большому партийцу, что шёл к революции «лесом»: своими, путаными путями.

Грацианский — личность почти омерзительная, паразитирующая на Вихрову за счёт своей ортодоксальной, крикливой, яростной левизны (и слово «левизна» в отношении Грацианского в романе несколько раз звучит). Он — никакой учёный, зато яростный и признанный полемист, неустанно и жёстко бьющий Вихрову в своих статьях. Вихров болеет об исчезающем лесе, а Грацианский обвиняет коллегу в том, что деревья ему дороже великих социалистических строек, которым, понятное дело, древесина крайне необходима.

Далее Грацианский копает ещё глубже, говоря о том, что революции, как кипящей лаве, не должно останавливаться никогда — иначе её саму ждут печальные последствия.

Вихрова Леонов рисует, естественно, не только с лесоведов, но и с себя: мало ли его, русского писателя, прорабатывали и терзали ортодоксальные «левые».

Прообразом Грацианского послужили тоже не ортодоксы лесоводчества, а несколько литературных деятелей. Во-первых, мы назовём печально известное имя Павла Ивановича Лебедева-Полянского, с октября 1922-го по июль 1931-го занимавшего должность заведующего Главлитом. Это он ввёл традицию контроля над радиовещанием, инициировал изъятие из книжного рынка и библиотек «вредной» литературы, организовал идеологически-политический анализ выходящей литературы и т. д. и т. п. Лебедев-Полянский подарил Грацианскому одну своеобразную свою привычку: подбривать лоб, чтобы он казался выше… «Сологубовский тип» — так определял Леонов Лебедева-Полянского.