Люблю и ненавижу - Георгий Викторович Баженов

мать, Наталье приходилось улыбаться: да так, ни о чем особенном, встретились, посидели — и все. На самом деле последний разговор с отцом вошел в Наталью как потрясение, — теперь она знала наверняка, что надеяться не на что, отец никогда не вернется и никогда не жить им вместе, не быть одной семьей. Это было не то что больно, а дико сознавать Наталье, потому что, сколько жила, она отца любила больше, чем мать, даже непонятно почему, но — больше, и всегда верила, что все добро, которое происходило и может произойти в жизни, — все это в первую очередь от отца, а теперь стало ясно — надеяться и верить не в кого, отец предал их, ну, пусть не предал, но — не вернется никогда и ни за что, он это даже подчеркнул, он больше не может жить с матерью, она измучила его, а кроме того, и это он тоже подчеркнул, у него появилась другая женщина, новая любовь… Вот эта его новая любовь особенно потрясла Наталью, вошла в нее занозой, — никак не могла она уразуметь, насколько всерьез говорил отец, однако, вспоминая весь разговор, лицо отца, его глаза, грустные и виноватые, когда он признался в этом, она догадывалась — он говорил правду, но правду эту ей было не под силу одолеть неокрепшим сознанием… Первую его любовь — первую жену — Наталья не представляла никак, хотя и видела ее на фотографиях: она умерла от цирроза печени, и для Натальи ее как будто не было никогда живой, осталась только Светлана, которая воспринималась почему-то только «папина» дочь и никак не связывалась в сознании с еще какой-то женщиной. С женщиной, которая когда-то жила, любила отца, обнимала его… другими словами, первая жена отца представлялась Наталье не больше чем тенью, фантастикой, чем-то нереальным, не существовавшим никогда. Вторая любовь — мать — воспринималась Натальей тоже странно. Она еще хорошо помнила — в самом своем детском возрасте, лет до шести-семи, как дружно и нежно жили отец с матерью, помнила смех, шутки, веселье, атмосферу счастья, царившего в доме, Наталья и сама была счастлива, целыми днями играла, смеялась, баловалась, проказничала, и никто ее не ругал, Феликс в те годы вычитал в какой-то книге (о нравах и обычаях японцев), что ребенок до пяти-шести лет должен быть предоставлен сам себе, то есть может делать все, что ему вздумается, потому что воспитывать его совершенно бессмысленно, точней — безрезультатно: психика ребенка не готова к усвоению этики, ведь этика в этом возрасте воспринимается и впитывается не через словесное внушение, а всем образом окружающей жизни, счастьем в семье, любовью и доброжелательностью родных и близких. Слово в детстве — всего лишь звук, игра, несерьезно; образ жизни родителей — вот воспитание, вот ключ к разгадке детской души. Именно так, как казалось Наталье, она и росла в детстве, но, наверное, это действительно только казалось ей до поры до времени, потому что трещина уже была, она полоснула по их жизни гораздо раньше, чем это смогла осознать Наталья. Ибо вся последующая жизнь — после семи лет, с тех пор как Наталья пошла в школу, — представлялась ей ковром, на котором в постоянной готовности замерли друг против друга два вечных борца — мать и отец. Впрочем, если б только замерли! Они боролись — неистово и без конца, не в силах побороть один другого, хотя и были в разных весовых категориях, — и оба проиграли, как выяснилось теперь, все развалилось и разлетелось в прах. Так что вторая любовь отца — к матери — представлялась Наталье тоже загадочной и странной, как будто она была и не была никогда (так улетучилась, словно и рождения своего не знала), а ведь для Натальи, как считала она, это было самое главное — понять: была любовь у отца с матерью или все это сказка для маленьких детей? И когда она услышала от отца, что он любит третью женщину, — это поначалу удивило ее, потом потрясло, а потом вдруг в голову ей пришла одна страшная догадка: а что, если отец вообще никогда не любил в жизни?! Вот она, его тайна, отгаданная ею: если любил так много, — значит, не любил никогда! И все его любови — тоже ложь! И все внешнее благородство, воспитанность, увлеченность работой, весь ум его и совесть — тоже ложь. И они, Светлана и Наталья, рожденные от него дети, они родились не в любви и не от любви, а во лжи и от лжи! Вот она, отгадка! Вот почему ей так плохо, отчего так мучительно, и тревожно, и больно, и стыдно жить на свете! Как долго она не могла понять простейшей истины: она — дитя лжи, и нет никакой любви на свете, одна видимость ее, бесконечный обман и заблуждение!

Но ох как трудно было Наталье наедине с этими мыслями… С кем поделиться ими, с кем поговорить откровенно, с кем отвести душу? Одна только Татьяна и оставалась на свете, кому еще доверяла Наталья, и однажды она напрямую спросила ее:

— Тань, ведь Анатолий обманывает тебя, а ты ждешь его. Почему? Почему вы все обманываете друг друга?

— А ты зато обещала мне на тыщу купить слонов и верблюдов. Обещала? — блеснул глазенками на Наталью Андрюшка. Он сидел на полу и строил крепость из кубиков и в разговор влез ни к селу ни к городу; Наталья махнула на него рукой.

— Нет, ты скажи — обещала?

— Чего я тебе обещала? — Наталья рассерженно повернулась к Андрюшке.

— Обещала на тыщу купить слонов и верблюдов?

— Ну и что, что обещала?

— Обещала — и не купила. Значит, обманула.

— Так, может, я пошутила, дурачок.

— Значит, обманула. А чего тогда мамку спрашиваешь: обманываете, обманываете… Сама обманщица!

— Андрей, разве можно так разговаривать со старшими?! — напустилась Татьяна на сына.

— Тыща — много это или мало? — спросил Андрюшка.

— Много! Вот тебе, бе! — высунула язык Наталья.

— А сколько можно слонов купить? Или там верблюдов? А?

— Целую тыщу! А то и две! — сказала Наталья. — Тань, пойдем на кухню? Разве он даст поговорить. Вредный, как не знаю кто.

— Ты сама вредная, — не остался в долгу Андрюшка.

— А ты прилипала!

— А ты девчонка!

— А ты… ты… — Наталье ничего не приходило в голову. Нахмурившись, она смотрела на Андрюшку и всерьез злилась на него, а он ждал — чего она скажет? Ответ у него был уже приготовлен, и вот он ждал, ждал…

— Ох, господи, дитятки малые, — улыбнулась Татьяна. — Ладно, Наташа, пошли. Пусть он тут один посидит, попыжится… Крепость не достроил?

— Нет, — помотал тот головой.

— Вот и строй, — сказала Татьяна. — Сейчас вернемся — проверим, какой ты строитель.