Плач домбры - Ахияр Хасанович Хакимов

выложила гостинцы с дороги. Алтынсес с колотящимся сердцем ждала, когда она заговорит.

Тут опять распахнулась дверь, и раздался бодрый голос старика Саляха: «Здравствуйте!», за ним вбежала Фариза, потом еще три девушки одна за другой. Каждая шумно здоровалась, окидывала всех взглядом и, сразу притихнув, старалась отойти подальше в угол. Кадрия, все так же одетая, сидела возле стола, маленькая кучка гостинцев лежала рядом. Потом она подняла глаза на старика, нагнулась, достала что-то из мешка, какие-то ремни, и протянула ему. Старик принял обеими руками, поднес их к глазам. Это была уздечка. Борода старика затряслась, по щекам побежали слезы.

— Кадрия! — вскрикнула Алтынсес. — Не молчи! Скажи что-нибудь!

— А что говорить? — бесстрастно сказала Кадрия. — Умер Сережа. Операции не вынес.

Женщины ойкнули и согнулись в плаче. Долго никто не мог сказать ни слова. Наконец старик нарушил молчание:

— Я, когда уезжал, Сергею так сказал: «Ты, Сергей, парень молодой, сильный, ты еще эту жизнь взнуздаешь и оседлаешь. Держись в седле. Вот тебе уздечка».

Он встал, положил уздечку на край стола рядом с гостинцами и вышел.

Женщины, оставшись одни, заплакали навзрыд.

5

…И прошло еще два года. И стало уже четыре года, как уехал Хайбулла.

Но в смерть его Алтынсес так и не поверила. И впредь не поверит, будет ждать. Она знает: есть люди, их уже погибшими считали, давно в мыслях схоронили, а они вдруг приходят домой. В Куштиряке таких, правда, нет, но в других аулах есть, ей рассказывали. Одни в госпиталях маялись, не чаяли, что выживут, другие в партизанах были или в плену страдали и потом не сразу домой попали… И с Хайбуллой что-то такое случилось, потому до сих пор весточки подать не может.

Духом не падала Алтынсес. Тех, кто давал ей несуразные советы вроде того, что надо бы и о будущей жизни подумать, она с полуслова обрывала. Зная, что Хайбулла приедет неожиданно, в бане держала наготове сухие дрова, березовые веники, на чердаке висел вяленый гусь, в чулане хранились пастила, корот, в сундуке — чай, сахар, бутылка водки. А недавно даже костюм купила, совсем, можно сказать, новый. Из-за этого костюма и случилась у нее размолвка со свекровью. Но, чтобы посуда не брякнула, так не бывает. Хотя дело и не в этом. Очень уж странный вышел разговор.

Постарела Мастура, прежней живости и половины нет. Пока шла война, не только сама держалась, но и всем женщинам аула опорой была. А потом — и прошел-то год всего, прошлый-нынешний, — и сдала разом.

Пока Надя с Зоей дома, она ходила, что-то делала, но уходили они в школу, работа валилась из рук, кусок в горло не шел. Замирала и часами смотрела в одну точку. Порой, забывшись, тихонечко тянула какую-то старинную, всеми забытую песню. И так надрывно, так тоскливо тянула, кажется, голову себе о камень разбей, а все в ушах это мычанье не утихнет.

Алтынсес хоть и давно уже примечала это, но, занятая работой, не находила случая поговорить с ней. Да и что она могла сказать, в чем наставить человека, втрое себя старше, да еще собственную свекровь? Если бы старуха сама не заговорила, так и ходила бы Алтынсес, переживала про себя.

В этом году Куштиряк собрался выращивать свеклу — ни дедам-прадедам, ни им самим не ведомый земляной плод. Начали завозить из района семена. Алтынсес вставала с сумерками, запрягала пару лошадей и вместе с другими возчиками отправлялась в райцентр. Ехать недалеко. Посуху бы да в ясный день — четыре часа в оба конца. Правда, в весеннюю распутицу счет с этим расчетом не сходится. Дорога в безвременье, между санями и телегой, и без того невесела, а тут еще упряжь порвется, оглобля выскочит, телега в грязи застрянет. Но Алтынсес любила эти поездки. Сядет на мешки, едет себе, всякие досужие сплетни и пустые советы в уши не лезут, клубок своих дум вольно разматывает…

В день, когда состоялся разговор со свекровью, Алтынсес выехала в хорошем настроении. Ночной морозец затянул лужи ледком, земля подмерзла, до обеда не развезет — сведи лошадь с черной размешанной, а сейчас блестящей смерзшимися комьями дороги на обочину и гони по прошлогодней стерне. Быстро приехала в райцентр, сунула сновавшим во дворе склада мужикам рублишко на табак, те враз загрузили ей мешки. Потом поехала на квартиру, где обычно останавливались куштиряковцы, распрягла лошадей, засыпала овса, который пуще глаза берегла, два совка. Овес съели — дала сена. Вот теперь можно было, как с вечера задумала, пойти на базар. У Алтынсес было немного денег, масло и яйца продала, скопила, и свекровь, чтобы приоделась невестка, дала кое-что из своих сбережений.

Мимо рядов с молоком, маслом, грудами мяса — один его кусок, на раз сварить, стоил дороже всех ее денег в кармане — Алтынсес прошла, только глаз скосив. Прошла в дальний угол базара — туда, где был «толчок». «Машхар»[58], о котором говорят старухи и о котором написано в Коране, — этот самый толчок и есть. Женщины всех возрастов, подростки, мужчины в полувоенной одежде, кто с пустым рукавом, кто на деревянной ноге — весь этот муравейник кружится, из стороны в сторону качается. Продают, продают, продают, и хоть бы кто-нибудь что-нибудь купил. Кричат, свой товар нахваливают, шум, крик, тянут, толкают. Гармонь надрывается, жалобную песню поют. Дядька-инвалид, надсадив горло, сипит:

— Спички, спички, спички, кому спички-и?

Ему вторят два женских голоса — один визгливый, другой басовитый, хриплый:

— И-иголки! И-иголки! Мыло! Астраханское мыло!

— Ш-шелковые ленты! Кр-раски!

Чего душа ни пожелает — все на толчке есть. Молоденький солдат продает привезенный из Германии аккордеон; по-городскому одетая, накрашенная, с тонкими, выщипанными бровями женщина ловким движением заворачивает рукав и подмигивает: «Не желаете?», от запястья до локтя — трофейные ручные часы всяких марок. Натянув один поверх другого несколько пиджаков и пальто, обливаясь потом, вразвалку ходит дядька, приглянется ему кто, подойдет и распахнет свои сорок одежек: выбирай. Запах нафталина расходится далеко вокруг. Два парня зажали что-то под мышкой и, быстро, озираясь, спешат, будто огонь у них за полу зацепился.

В стороне, возле забора, с гроздьями лаптей, с желто-белыми мотками вожжей, веревок на шее, разложив деревянные лопаты, грабли, выточенные из цельного дерева большие и малые кадки, топорища, плоские широкие веяла и прочую хозяйственную утварь, развернул торговлю деревенский люд.

Поодаль — грустные старухи в толстых шалях, хмурые старики. Тут стоят старые патефоны, примусы, настенные часы, чугунки, кастрюли, мелкая