Обещания богов - Жан-Кристоф Гранже

— Адлонские Дамы, — начала она со стаканом в руке, — всегда вели двойную игру. На вид шикарные женщины, красивые и пустые, не видящие ничего дальше полей своей шляпки. В действительности убежденные нацистки, призванные шпионить в высших сферах партии и доносить обо всем в гестапо или же, почему бы нет, в СД, чтобы подпитывать пресловутые Stimmungsberichte, «отчеты о настроениях», которые проводили замеры общественного мнения… Каждая из них была женой сановника или видного деятеля нацистского мира и могла бы удовлетвориться своей закулисной ролью, но они захотели сделать больше. Они решили родить для рейха. Они обладали достаточными связями, чтобы знать, что клиники «Лебенсборн» в случае надобности могли также предоставить производителя — лучшего Zuchtbulle. И они связались с Менгерхаузеном.

— Они его знали? — спросил Бивен.

— Они наверняка сталкивались с ним на каких-то мероприятиях НСДАП.

— И попросили его обеспечить им партнера?

— И не абы кого. В том кругу, где они вращались, найти любовника им было бы совсем не сложно. Красавцев-офицеров там легион. Они даже могли бы — по крайней мере, некоторые из них — зачать ребенка от мужа. Но истинная служба Гитлеру заключается в том, чтобы подарить рейху великолепный цветок. Чисто арийское дитя, с особенными физическими и интеллектуальными данными.

Симон взял слово:

— Поэтому Менгерхаузен выбрал этого актера, Курта Штайнхоффа.

— Именно. Он считается самым красивым мужчиной Германии.

— Да ну?

Вопрос вырвался у Бивена, и в нем, как ни странно, прозвучала нотка ревности. Этот мужлан наверняка нечасто бывал в кино, и мир звезд был ему совершенно незнаком.

— Штайнхофф поставил свою кровь на службу Германии. Для Менгерхаузена он был ключевой фигурой в скотоводстве, его Stier номер один.

Она на несколько секунд замолкла, очевидно, под влиянием собственных воспоминаний.

— Думаешь, он и есть убийца? — снова заговорил Симон.

— Да. По необъяснимой причине он захотел вернуть зародышей и уничтожить женщин, которых оплодотворил.

— Откуда такая уверенность?

— Из-за маски. Штайнхофф — единственное звено, связывающее жертв с фильмом «Der Geist des Weltraums».

— Ну и что?

— Он имел дело с маской. Он наверняка ее мерил. И конечно, был… очарован. Он знал Рут Сенестье. Через восемь лет после съемок «Призрака», когда он почувствовал, что готов убивать, он снова к ней обратился. Удар должен был нанести Мраморный человек.

— Почему?

— Сейчас мы не можем себе позволить пускаться в предположения, но именно эта одержимость и была побудительной причиной убийств. Я в этом уверена. Сегодня ночью, когда он стоял прямо напротив меня, я кое-что почувствовала.

— Что?

— Поток чистого садизма и жестокости. Штайнхофф оплодотворял белых гусынь из «Лебенсборн» не ради удовольствия и не для того, чтобы послужить Тысячелетнему рейху. У него имеется другой стимул действовать, и возможно, что этим стимулом и является стремление к жестокости. В той схеме, которую он для себя выстроил, ему нравится оплодотворять женщин, позволять им вызреть, а потом убивать их, чтобы вернуть свое добро… Что-то вроде этого.

Симон догадывался, что Бивен уже запутался. Вдруг у него мелькнула другая идея:

— Может, все проще. И мотив куда очевиднее.

— Слушаем тебя.

— Убийцей могла быть жена Штайнхоффа.

— Что?

— Подумайте сами. Зачем убивать этих женщин? Зачем вырывать из них младенцев, которых они вынашивали? Из ревности.

— Продолжай.

— Нам ничего не известно о личной жизни Штайнхоффа. Давайте соберем информацию о его супруге, если таковая имеется, или возможной любовнице. Не обязательно зачитываться журналами о кино, чтобы предположить, что он еще тот женолюб.

— Или мужелюб, — встрял Бивен, словно желая усложнить версии, которые пропускал мимо ушей.

— Не путай нас, — остановил его Симон. — Жена-психопатка, для которой невыносима мысль, что муж делает детей где-то на стороне. Имеет смысл покопаться, разве нет?

Минна снова налила себе коньяка.

— Не исключено, хотя не вяжется. Я видела Мраморного человека. Он был прямо передо мной со своим сверкающим кинжалом. Это была не женщина. Женщина не смогла бы такое сделать…

Симон был согласен. Он тоже видел убийцу. Не такой уж высокий, но крепкий и мощный. Ничего общего с женщиной. Мотив еще не означает убийцу, и Штайнхофф куда больше подходил по профилю. Одержимый человек, который надевает маску из своего фильма и преследует матерей собственных детей. Этакий Уран, который так боится своего потомства, что убивает его в зародыше…

— И что ты собираешься делать? — неожиданно спросил он у Минны.

— В связи с чем?

— С «Лебенсборн». С Менгерхаузеном.

— Но… я не знаю.

Вмешался Бивен:

— Если ты думаешь, что он позволит прохлаждаться на свободе человеку, который выбрался из подстроенной им ловушки и раскрыл его маленькие секреты, то ты ничего не поняла в этом субъекте.

— Мне достаточно вспомнить о Брангбо, чтобы представить, кто он такой.

Минна заговорила сухим категоричным тоном, в котором звучали и горечь, и печаль, а еще оттенок презрения — презрения, вызванного болью.

Бивен так это и воспринял, потому что ответил еще более жестким тоном:

— Должен тебе напомнить, что в этом пожаре погиб мой отец.

— Вам тут не соревнование, — прервал их Симон. Он повернулся к Минне. — Бивен прав, ты должна исчезнуть.

— Исключено.

— Первое, что сделает Менгерхаузен, — пришлет сюда гестапо, а потом, если понадобится, будет гоняться за тобой по всему Берлину.

— Что он может мне сделать?

— Для начала просто тебя убить. Или отправить в концлагерь. Или пытать тебя в подвалах дома восемь по Принц-Альбрехтштрассе. Менгерхаузен может все.

— Он не осмелится прикоснуться к одной из рода фон Хассель.

— Знатность — это ценность, а нацизм — власть.

— Ты забываешь про моего дядю — он ужинает с Гитлером и Герингом.

— Нет смысла часами спорить, — вздохнул Бивен. — Ты должна спрятаться, и точка.

Минна, словно исчерпав все аргументы, перевела взгляд с одного на другого, потом улыбнулась. В ее черных глазах появился золотистый отблеск, как у ее любимого коньяка.

— Я не боюсь. Вы же здесь, чтобы защитить меня.

Двое мужчин вернули ей улыбку, и в комнате повеяло слиянием душ, таким же неспешным и тающим, как дым их сигарет.

Симон снова заговорил, не давая им окончательно погрязнуть в приливе неожиданных сантиментов: