Повседневная жизнь осажденного Ленинграда в дневниках очевидцев и документах - Коллектив авторов

до сих пор совершенно необычно для меня, т. е. для моего сознания и слуха. Перед государством я в неоплатном долгу: оно поставила меня на ноги и спасло от медленной смерти. Сейчас я возвращаюсь к жизни, может быть, чтобы снова умереть, но уже более осмысленной и оправданной смертью.

Живу за городом километрах в 60–70 от Ленинграда. Спокойно и тихо. Несу обязанности санинструктора: готовлю витамин С, осматриваю девушек, работающих в хлебопекарне, за что они угощают меня хлебом, которого я до сих пор не могу еще видеть равнодушно и вид которого вызывает у меня вожделение. Но уже нет той остроты, начинаю поправляться и принимать человеческий вид.

Хожу в лес за хвоей. Мною почти никто не интересуется и не контролирует, поэтому хождения в лес за хвоей для витаминов превратились для меня в чудесные прогулки. Наслаждаюсь лесным воздухом и звуками леса. Физическая радость жизни пробуждается во мне.

Начальством моим является мед. фельдшер младший лейтенант Зоя, исполинская дева, занятая по горло своими собственными делами и не обращающая на меня никакого внимания. А я черпаю из этой непринужденной для меня обстановки свободы свое восстановление, и каждый день вливает силы в мое тело, а душа освобождается от цепких оков пережитого.

По откосам полей буйно цветут полевые ромашки. Они покрывают землю сплошным белым ковром. Ложусь в этот белый ковер, и надо мной смыкаются белые головки. Лежу и вдыхаю пряный аромат их, слушаю непрерывное стрекотание, несмолкаемое жужжание пчел и насекомых. Лежу и смотрю на спокойное голубое небо, ощущая ликующее цветение природы, такой торжественной в своем летнем наряде и такой безразличной и чуждой к бездонному человеческому страданию и скорби.

Мгновение – и отрываешься от чудесного видения природы и погружаешься в неотступно преследуемое прошлое: встает перед глазами страшная зима 1941–1942 годов, невыносимая стужа, сковывающая тело и разум, утомительное и страшное хождение по жутким скрюченным человеческим трупам. Трупы, везде трупы… Они за углами полупокинутых домов, на запущенных темных лестницах, они в заброшенных разбитых киосках, они в снежных сугробах и прямо на улицах, на дворах, завернутые в белые саваны, в грязные лохмотья, едва прокрывающие потрясающую худобу истощенных тел.

Мучительное ощущение голода – сосущее, режущее, не покидающее, не останавливающееся, не отходящее. Безумное чувство, оно невыносимо, оно затемняет разум, оставляя жгучие, оголенные, рвущиеся к жизни инстинкты, теряешь человеческий облик, забываешь честь, долг, мужество, волю. Смерть таилась и подстерегала меня и моих близких. Неотвратимо чувствовала я ее присутствие, гнала ее чудовищным напряжением воли, боролась с ней сверхчеловеческим усилием, последними отчаянными остатками своих тающих сил.

Однажды холодным январским вечером я отправилась встречать возвращающегося с работы мужа. Я старалась это делать чаще, т. к. он был последнее время очень слаб и падал на улице, с трудом поднимаясь.

День близился к концу, яркое, холодное, точно стеклянное, небо обжигало леденящим воздухом. Стояли сильные морозы. Падающего, опухшего, смертельно слабого вела я его, сама держась за стены домов. Это был его последний путь. Памятен мне этот безумно холодный вечер, этот обжигающий морозом ярко-огненный закат январского дня и наши цепляющиеся друг за друга слабые фигуры.

Потом жуткая нетопленая больница водников на В. О. Ее утопающие в промозглом сумраке палаты были преддверием в другой мир. В ней умирали все, попавшие в нее. Так и я в одно из своих посещений обнаружила уже пустую койку, на ней лежали странно и одиноко предметы, принадлежащие человеку, исчезнувшему из жизни: книги, рабочие тетради, с которыми он не расставался до самой смерти, любимые карандаши, авторучка, записная книжка, заполненная формулами, очки и, наконец, его костюм и др. вещи.

Вещи жили, вещи существовали, а человека уже не было. Трудно было поверить, что его нет, что он исчез, что его существование прекращено.

В первую минуту в моем сознании ничего не укладывалось, безумно не хотелось верить в происшедшее, хотелось чего-то подождать, позвать его, хотелось отчаянно кричать и биться головой о стену. Но все ведь это было бессмысленно и тщетно.

Острая борьба за свою собственную жизнь, висевшую на волоске, на время заглушила горечь утраты, ибо смерть продолжала неотступно караулить меня. Временами казалось, что уже ничто не спасет меня. Жизнь была подобна агонии, силы таяли и покидали меня, и вот я – в армии.

Я попала на работу при хлебопекарне. Я попала в «хлебное царство», я видела вокруг себя хлеб, и я могла его есть, нет, разве это не походило на сон, на сказочный и волшебный сон! Я могла есть хлеб столько, сколько мне его хотелось, а больше всего на свете мне хотелось именно хлеба, хлеба. Хлеб мерещился мне во сне, хлеб чудился наяву, хлебом были пропитаны все мои мысли и желания.

Ведь совсем недавно, совсем не так давно, когда меня одолевала жгучая голодная тоска, когда терзания голода подавляли все мои силы и волю, со страстным вожделением смотрела я на окна хлебных магазинов, дикие мысли и желания бродили в голове, хотелось разгромить магазин, вырвать хлеб из слабых старческих рук, из детских, беспомощных, убить за хлеб, умереть за хлеб, совершить любое преступление. Но это были только страшные черные мысли, но они заполняли мое сознание и давили неотступно на мой помутневший разум. Какая это была мучительная зима, наполненная лютыми нечеловеческими страданиями от холода и голода, бездонными муками от страдания и смерти близких. Но вот постепенно слабеют путы воспоминаний, я прихожу в себя, вторично рождаюсь, начинается новая, другая жизнь.

3 октября [1942 года]. Оселки

Октябрь на дворе. Становится грустно с приближением зимы. Получила от В. письмо. Она в 204-м полку. Пишет, что еще не закончила своего «восстановительного» периода, что еще голодна и мучается желанием есть. После длительных обхаживаний поваров, счастливейших из смертных в глазах голодных людей, налетела на ряд сплетен со стороны коварных солдат-женщин и решила плюнуть на всех поваров и на их кашу.

Думаю, что решение это стоило ей немалых трудов и усилий, принимая во внимание исключительную дистрофию и отсутствие «счастливых обстоятельств», подобных моим. Мне очень хочется на нее посмотреть, она, наверно, уже не такая, какой была в дни нашего вступления в гармонию.

Я пишу ей, как далеко уже ушло от меня ужасное чувство голода. Все лето жила я при кухне-столовой, около огромных котлов, в которых свободно мог бы поместиться целый человек. В них почти круглые сутки варится пища – пища, которая так еще недавно держала меня в своем плену. И вот теперь, когда я сыта, пища представляется мне такой низменной, и мой