Чужак - Симона Вилар

Однажды пьяный Дир ввалился на подворье Карины. Стал обнимать ее, лапать, но спьяну не разобрал, что та беременна. Когда стал уж больно досаждать, откуда ни возьмись появился один из тиверцев и опустил на голову князя столец дубовый. Сказал после этого:

— Кажется, настала пора покидать нам город.

— Да, — кивнула Карина. — Но если вы готовы еще послужить кому-то, то я вас нанимаю. Мне тоже надо покинуть Киев, и мне нужна будет охрана.

Так она, несмотря на то, что была уже на восьмом месяце, уехала из города. Наняла ладью и поплыла по Десне в край радимичей. С ней и тиверцами поехал верный Третьяк. На хозяйстве остался Любомир. Стражем Карина вместо Третьяка назначила Дага.

— Кажись, волхвам пора появиться, — молвил Третьяк, оторвав Карину от воспоминаний. — И солнце уже полуденное, да и курган почти готов. Достаточно ли высок для чести твоей родни?

Карина кивнула. И тут же ощутила за спиной чье-то присутствие. Тиверцы тоже почувствовали это, один осторожно положил ладонь на рукоять кривой сабли. Но успокоился, увидев, что из зарослей вышли старик-волхв и двое детей.

Карина медленно поднялась. Смотрела на них, на Буську и Гудима, которых когда-то оставила на негостеприимном капище Рода. Мальчики подросли; вытянулись, но остались такими же светлоголовыми, с серыми, широко поставленными глазами, как у ее стрыя Акуна — пусть ему будет тепло и сытно в светлом Ирии. Сейчас же Карина глядела на мальчиков, прижав руку к груди. По их насупленным лицам было заметно, что они не узнают родичку. И неудивительно — детская память коротка. Слава богам, что хоть живы, остались, не принесли их в жертву богам на алтаре. А ведь она уже подозревала недоброе, когда волхвы под разными предлогами отказывали ей во встрече с племянниками. Вернее, с братцами двоюродными, одному из которых сейчас десять, второму должно исполниться семь. Но волхвы и так помотали Карине душу, требуя то подношения, то плату за освящение места нового могильника, за сбор людей для работ. Хитрые волхвы сразу поняли, что не с бедной Кариной имеют дело. Да она и никогда не была бедной. Даже когда пришла после разграбления Мокошиной Пяди, по-княжески расплатилась за мальчишек. У этого косматого волхва и сейчас на запястье ее браслет. А ведь такой браслет — золотой наручень с цветами эмалевыми и яркими драгоценными каменьями — в Киеве могли носить только женщины, мужик, даже волхв, постыдился бы. Но в этих дремучих лесах вроде так и следовало. И Карина подивилась, какой долгий путь она прошла за эти три года, раз видит все в ином свете.

— Буська, Гудим! — позвала молодая женщина, протягивая руки.

Но мальчики только отступили, жались к волхву. Чему удивляться? Перед ними стояла баба непраздная, судя по всему — боярыня. Их быстрые взгляды замечали все: богатую, нездешнего кроя шапочку — опушка самого дорогого соболя, дымчато-черная, — корзно из червчатой[151]ткани, сапожки редкие — с узкими носками, красные с желтыми разводами, — выглядывающие из-под вышитого подола. Детям такую роскошь в жизни видеть не приходилось. Заметили братья и воев, охранявших эту кралю, и то, как угодливо обступили ее мужики-радимичи.

— Неужто не признали? — улыбнулась боярыня. — Я Карина. Кара… Батюшки вашего братучадо.

Они опустили головы, переминаясь с ноги на ногу в маленьких лапоточках. И только округлили глаза, когда она позвала их ехать с собой, поплыть по реке в Киев-град.

— Не-а, — только и мотнул белой головкой Буська, и у Карины похолодело сердце. Буська всегда был ее любимцем.

— Сказывали же, что не захотят, — молвил волхв и положил ладонь на голову мальчика. Тот взглянул на него, улыбнулся.

И тут Гудим, этот вечно ноющий, капризный Гудим спросил, можно ли потрогать мечи у воев. С этого и началось. Карина смотрела, как тиверцы демонстрируют мальчику сабли, как улыбаются ему, отвечают на вопросы — язык тиверцев и радимичей хоть и различен, но понять одни других могут без труда. На родичку Гудим не глядел, но, когда волхв кликнул, как будто расстроился. И решился:

— Вы же знаете, мне всегда жалко, когда ягняток на алтаре режут. Да и сами сказывали, что мне рубиться бы, а не мольбы возносить.

И у Карины отлегло от души. Так она выполняла свой последний долг перед памятью Акуна. Только грустно было, когда Буська с волхвом в лес уходил. Ведь любила-то она именно младшенького, о нем чаще вспоминала.

Третьяк стал торопить в путь, чтоб засветло добраться до реки. Ему, урожденному киевлянину, неуютно было в нескончаемых чащах радимичей, хотелось поскорее покинуть это вольное племя, не признававшее власти князей. Третьяку все было непривычно еще с момента, когда Карина стала расспрашивать местных, как тут обстоят дела. У нее был говор радимичей, и ей поведали, что после Родима здесь больше не избирали главу-глав. Люди решили, что его надо выбирать только на время войн, иначе князья берут слишком много воли.

— А что сейчас, мирное время? — спросила Карина.

— Да, — кивнули радимичи. — Лес нас хоронит, болота.

Лес действительно смотрелся стражем. И как хорошо в нем было, особенно сейчас, в середине травня! Они двигались по узкой стежке, тиверцы несли свою нанимательницу на невысоких носилках, смотрели по сторонам, вдыхали чистый и прозрачный, как родниковая вода, воздух.

Листья на деревьях совсем распустились, вдоль тропы белыми гирляндами цвели ландыши, сладко пах зацветший терн. Было тепло, и ясный травень сиял в исступленном сиянии солнца. Лес стоял, словно в зеленоватой дымке расцветшей поросли, только огромные великаны дубы еще не распустили свою позднюю листву, давая подлеску насладиться благодатным теплом неба.

Порой из чащи долетал грозный рев туров, лаяли лисицы, в ветвях часто и сладко пели соловьи. В одном месте послышался дробный стук, возникло какое-то движение, и — словно буря с градом пронеслась мимо — пробежало стадо пятнистых оленей. Тут даже у спокойного Третьяка взыграла душа.

— Эх, поохотиться бы!

— Здесь нельзя, — ответила Карина. — Радимичи сейчас мирно настроены, но чужаков все равно в свои чащи не пустят.

В воздухе сладко пахло медуницей и сырыми мхами. Под дубами и буками густо разрослись папоротники и ежевика. Между деревьями текли ручьи, сличавшиеся в мелкие озерца, украшенные кружевом трав. Когда они зачерпнули в одном из таких водоемов воды, она оказалась изумительной на вкус, казалось, что от нее исходит слабый, едва ощутимый аромат.

Живущие на границе степей тиверцы поражались такой густоте чащ. А вот Карина, еще не забывшая былые навыки, нет-нет, да и замечала то едва различимый старый затес, то обрубленные еловые лапы, то пенек недавно срубленного дерева. А когда на открытой поляне она увидела захоронение радимичей — домик с прахом умерших на высоко поднятом шесте, — даже вздохнула, словно вспомнив что-то. И, несмотря на свежесть и красу леса, ей захотелось поскорее покинуть эти пределы. Вернуться к своим, в Киев. Там были ее дела, ее жизнь, и где бы еще она смогла так подняться, не погибнуть, а возвыситься, как не во всегда кипучем, постоянно меняющемся вольном граде на Днепре.