Сокровище альбигойцев - Морис Магр

В начале был Бог, Вечный, Неизменный, имеющий тысячу имен — тот, кто есть Бог!

В начале у Бога было Слово. Логос. Отец его — Бог, Мать — Дух, который в Боге. Слово есть Бог.

В начале был также Дух. Он есть Любовь, которая вместе с Богом изрекла Слово, которое жизнь и свет. Дух — это Любовь. Дух — Бог. Любовь — Бог. Любовь ярче Солнца и чище драгоценных камней.

О таинстве Манисолы мы не знаем ничего. Палачам инквизиции не удалось вырвать у катаров знание о высшей любви, о любви утешающей. Вместе с последним еретиком тайна погребена в пещерах Орнольяка.

Записи инквизиторов рассказывают нам только об «утешении Святого Духа» (Consolamentum Spiritus Sancti), торжественном экзотерическом священнодействии катаров{28}. Верующие могли при нем присутствовать. Верующие рассказали о нем палачам.

Катары осуждали крещение водой и заменили его «крещением духом» (consolamentum). Они считали, что вода не могла иметь очищающего и преображающего действия, поскольку она вещественна. Они не верили, что Бог использует порождение своего врага, чтобы освобождать людей от власти Сатаны. Они говорили: человек, который собирается креститься, либо покаялся, либо нет. В первом случае — зачем нужно крещение, если человек уже спасается своей верой и покаянием? В противном случае крещение тоже бесполезно, так как человек его не желает и не готов к нему… Кроме того, Иоанн Креститель сказал, что он крестит водой, а Христос будет крестить Духом Святым.

Consolamentum было целью, к которой стремились все «верующие» Церкви Любви. Оно даровало им «благую кончину» и спасало души. Если «верующий» умирал без «утешения», они считали, что его душа будет странствовать в новом теле — а великие грешники в теле животного, — пока в одной из последующих жизней он не искупит свои грехи и не станет достойным «утешения», чтобы потом от звезды к звезде приближаться к Божьему престолу.

Поэтому consolamentum проводилось с торжественностью, которая резко контрастировала с обычной простотой культа катаров.

Когда неофит выдерживал долгий срок тяжелых приготовлений, его приводили туда, где должно было проходить таинство. Чаще всего это была пещера в Пиренеях или Черных горах. На протяжении всего пути на стенах были укреплены факелы. В середине зала стоял алтарь, на котором лежал Новый Завет. Перед началом празднества и «совершенные» и «верующие» мыли руки, чтобы ничто не осквернило чистоту этого места. Все собравшиеся в глубоком молчании вставали в круг. Неофит стоял в середине круга, рядом с алтарем. «Совершенный», исполняющий обязанность священника, начинал обряд тем, что еще раз объяснял «верующему», принимающему «утешение», учение катаров и, предостерегая его, называл обеты (во времена преследований — будущие опасности), которые он должен будет принять.

Если «утешаемый» был женат, его жену спрашивали, готова ли она расторгнуть союз и отдать супруга Богу и Евангелию. Если «утешение» принимала женщина, этот же вопрос ставился мужу.

Потом священник спрашивал верующего:

— Брат, желаешь ли ты принять нашу веру?

— Да, господин.

Неофит преклонял колена, касался руками земли и говорил:

— Благослови меня.

— Господь благословит тебя.

Так повторялось три раза, и каждый раз «верующий» чуть-чуть приближался к священнику. В третий раз он прибавлял:

Господин, моли Бога, чтобы он привел меня, грешного, к благой кончине.

Господь благословит тебя, сделает тебя добрым христианином и приведет к благой кончине.

Потом новый «брат» торжественно давал обет.

— Обещаю, — говорил он, оставаясь на коленях, — посвятить себя Богу и Его Евангелию, не лгать, не клясться, не касаться женщины, не убивать зверя, не есть мяса и питаться только плодами. Обещаю также без брата своего не путешествовать, не жить и не есть, а если попаду в руки врагов наших или расстанусь с братом моим, три дня воздерживаться от пищи. И еще обещаю никогда не изменять своей вере, какая бы смерть ни угрожала мне.

Потом он получал троекратное благословение, а все присутствующие опускались на колени. Священник подходил к нему, давал целовать Библию и клал ее на голову новому брату. Все «совершенные» подходили к нему, клали правую руку на голову или на плечо, и все собравшиеся произносили: «Во имя Отца и Сына и Святого Духа».

Прислуживающий священник обращался к Богу с молитвой, чтобы на нового брата снизошел Святой Дух. Собравшиеся читали «Отче наш» и первые семнадцать стихов Евангелия от Иоанна. Брата, принявшего «утешение», опоясывали крученой веревкой, которую он теперь должен был носить не снимая и которую называли его символическим «одеянием»{29}.

В конце обряда «совершенные» давали новому катару «поцелуй мира». Он возвращал его стоящему рядом с ним, тот передавал дальше. Если consolamentum принимала женщина, священник касался ее плеча и протягивал руку. «Чистая» передавала символический «поцелуй мира» соседу.

После неофит удалялся в пустынное место и 40 дней питался только хлебом и водой, хотя перед обрядом выдержал не менее долгий и строгий пост. Пост до и после принятия consolamentum назывался endure{30}.

Если «утешение» давалось умирающему, два катара в сопровождении нескольких верующих входили в его комнату. Старший спрашивал больного, желает ли он посвятить себя Богу и Евангелию. Потом происходил обычный обряд и прощание, когда на грудь неофита клали белый платок и один из катаров вставал в изголовье, а другой — в изножье.

Часто случалось, что во время поста катары после принятия consolamentum совершали самоубийство. Их учение, как и у друидов, разрешало добровольную смерть, но требовало, чтобы человек расставался с жизнью не из-за пресыщения, страха или боли, но ради полного освобождения от материи.

Такой способ дозволялся, если в мгновение ока они достигали мистического сияния божественной красоты и блага. Самоубийца, оборвавший свою жизнь из страха, боли или пресыщения, по учению катаров, ввергает свою душу в такой же страх, такую же боль, такую же пресыщенность. Так как еретики признавали подлинной только наступающую после смерти жизнь, то говорили, что убивать себя следует только в том случае, если хочешь «жить».

От поста к самоубийству — один шаг. Для поста необходимо мужество, а для последнего, окончательного уничтожения тела — героизм. Последовательность не такая жестокая, как кажется.

Посмотрим на посмертную маску Неизвестной из Сены. Где страх смерти, боязнь чистилища и ада, Божьего суда и наказания? Хорошей христианкой она не была, так как христианство запрещает самоубийство. И жизнь ее не измучила — измученная женщина так не выглядит. Она была очень молодой, но жизнь высшая больше привлекала ее, чем жизнь земная, и ей хватило героизма убить тело, чтобы быть одной душой. Ее тело растворилось в мутной воде Сены, осталась только ее просветленная улыбка. В сущности, смерть Фауста не что иное, как самоубийство. Если бы он в тот момент, когда говорил мгновению: «Остановись, ты так прекрасно!», не разорвал пакт с Мефистофелем, дальнейшее земное существование теряло бы смысл. За этим стояло глубокое учение: освобождение от тела сразу же дарует высшую радость — ведь радость тем выше, чем менее она связана с материей, — если человек в душе свободен от скорби и лжи, властелинов этого мира, и если может сказать о себе: «Я жил не напрасно».