Кучум - Вячеслав Софронов

— Кто на Москве окажется, пусть саблю мою и доспехи сыновьям передадут, — не слушая Ермака, наказывал Волховской.

Позвали отца Зосиму, оставили их одних. Батюшка долгое время не выходил, а потом, приоткрыв дверь, велел позвать Ермака. Тот появился быстро, наклонился над воеводой, который с трудом прошептал:

— Извини, атаман, что подвел тебя… Лишних едоков привел на ваши головы… Прости…

Ермак вышел из избы, держа шапку в руках. Собравшиеся у крыльца стрельцы и казаки все поняли и стянули шапки с голов. Умершего воеводу положили до весны в погреб, чтоб не долбить мерзлую землю, не тратить понапрасну силы.

И почти каждый день кто-то в городке не мог встать утром и, пролежав в забытьи полдня, тихо умирал. Сыновья Соуз-хана не отходили от отца, который лежал в полузабытьи уже неделю. Они варили ему похлебку из сосновых иголок, насобирали под снегом обглоданных рыбьих костей и с ложечки кормили муторно пахнущим варевом. Но он даже не желал открывать рот. Кожа на нем обвисла, выпирали острые кости. Шарип и Набут тихонько плакали, глядя на отца. В один из дней ему кажется стало лучше и он открыл глаза, увидел лица сыновей и тихо одними губами залепетал:

— Похороните меня на родовом кладбище рядом отцом и дедом…

— О чем ты, отец, — запротестовали сыновья.

— Тише, не мешайте мне, — остановил он их. — Если останетесь сами живы, то уходите из этих краев…

— Куда идти? Ведь здесь наш дом…

— Не знаю куда, но уходите отсюда. Это моя последняя просьба… — Он закрыл глаза и вскоре перестал дышать.

Тогда Сабанак, сам едва передвигая ноги, пришел к Ермаку и, долго отдуваясь, попросил:

— Отпусти меня, атаман. Если не вернусь, то знай, не предал вас. Отпусти…

— Иди куда знаешь, — махнул тот рукой.

Сабанак выбрался из городка через небольшую калитку и его не было до вечера. Уже в сумерках он вернулся обратно, опираясь одной рукой на копье, а в другой руке держа зайца-беляка. Его добычу варили в огромном казане, оставленном еще воинами Кучума. Собрались все, кто мог сам передвигаться. Чуть похлебали и понесли в мисках еду обессиленным казакам и стрельцам. Теперь каждый день под началом Сабанака осторожно пробирались в лес по нескольку человек охотников, ставили петли на зайцев, иногда удавалось поймать глухаря или тетерева.

Как только вскрылась река, Ермак выбрал полсотни казаков, что могли держаться на ногах, и велел им сделать вылазку, назначив главными Матвея Мещеряка. Ночью они прокрались вдоль русла маленькой речушки Сибирки, впадающей в Иртыш, ударили по обложившим их татарам. Те навалились на казаков, рассчитывая взять их, полуживых, голыми руками. Тогда открылись ворота Кашлыка. Из них шли, поддерживая друг друга, во главе с Ермаком все, кто пережил голодную зиму. Их глаза полыхали неукротимым огнем, в руках сабли наголо. Даже сраженные татарской стрелой они продолжали ползти вперед, пытаясь схватить врага за горло, сдавить, умереть вместе с ним. Татарские воины дрогнули, начали отступать, а потом побежали, не обращая внимания на злобные выкрики сотников. Последним отходил Карача-бек. Он не думал о потерях. Гораздо важнее было то, что силы казаков были на пределе. Это он видел своими глазами. "Долго они теперь не продержатся, — думал он злорадно, — то чего нельзя добиться силой оружия, сделает голод…"

Ермак, собрав оставшееся воинство, оглядел каждого с грустной улыбкой, спросил:

— Выдюжили зиму? Отогнали врага? Как дальше жить станем?

— А как скажешь, атаман. Коль такую зиму пережили, то и другие не так страшны будут, — отозвался неунывающий Гришка Ясырь.

— Спасибо ему, — указал Яков Михайлов глазами на Сабанака, — выкормил нас. Не он бы, так и до весны не дотянули.

— Это точно, — Ермак неожиданно стал снимать с себя панцирь, что был когда-то подарен ему царем, — получи от меня на добрую память.

Сабанак растерянно заулыбался, хотел было отказаться, но подбадриваемый выкриками казаков принял дар из рук атамана и, поклонившись всем, ответил:

— И вам спасибо. Спасибо, что приняли, поверили… Своим признали… Почти что русским с вами стал.

— Кто с нами из одного котла хлебает, зла за пазухой не держит, тот и русский, наш значит, — хлопнул его по спине Гришка Ясырь.

Позже хватились сыновей Соуз-хана, но их не было ни среди живых, ни среди убитых.

— Оно, может, и к лучшему, — отозвался Ермак, когда услышал об этом. — Силой держать — себе накладной будет.

Ивану Васильевичу в эту зиму нездоровилось. Не помогали ни лекари, ни знахари, долгие часы проводящие возле него. По растерянности в их глазах он отчетливо читал, они не могут определить причину болезни. А может и могут, да скрывают, боясь признаться, назвать ее.

— Чего отмалчиваешься? — тянул он к себе слабою рукой приехавшего недавно лекаря по имени Жакоб, только что подавшего ему чарку с каким-то горьким снадобьем. — Почему не скажешь, что гнетет меня? Какая хворь приключилась? Ну, говори!

— Государь, то не дано мне знать. Тело человеческое заключает в себе многие недуги, но нельзя сразу определить, какой из них побеждает. Если взять чуму, то…

— Так я чумной, по-твоему? — с силой дернул его за рукав Иван Васильевич, тяжело дыша в лицо гнилостным запахом, исходящим изо рта. — Чумной, да?

— Я этого не говорил, государь Я хотел лишь пояснить как бывает…

— Не желаю слушать как бывает! Ты про мою болезнь сказывай. Слышишь? А то кликну палача, он мигом тебе язычок развяжет. Так скажешь или нет?

— Скажу, скажу, — захлюпал длинным носом лекарь, вырвавшись наконец из ослабевших царских рук, отскочил подальше от больного, — только не надо сердиться на меня.

— Хорошо, говори. Слушаю, — Иван Васильевич полуприкрыл глаза и стал слушать, как Жакоб длинно и путано объяснял про устройство человеческого организма, и о влиянии на него различных веществ. Причины болезни он так и не назвал, но слова отвлекали, успокаивали. Иван Васильевич и сам догадывался, о чем боялся сказать лекарь. Близок его смертный час. Господь карает муками и страданиями за все прошлые прегрешения и деяния. Он всего лишь человек, хоть и царь. Хоть и княжеская кровь течет в его жилах. Пожил свое. Поцарствовал… Но не верилось ему в столь скорый конец. Чего-то главного не сделано. Начато, но не доведено до конца. Рано, рано умирать… Еще год нужен, а то и два и… Тогда можно и умереть. Ведь библейские цари жили по триста лет. Чем он отличается от них? Разве не соблюдал заповеди Господни? Не ходил в храм? Не держал посты? Не раздавал милостыню? Пусть он не праведник, не святой, но страдал и мучился не меньше иных. Враг рода человеческого не дал прожить так, как хотелось бы. В нем вся причина.

— Эй, позови лучше Богдана Бельского ко мне, — прервал он излияния лекаря. — А сам прочь поди. Толку с тебя, как с козла молока…