Снег Энцелада - Эдуард Николаевич Веркин

Я сказал:

— Его дед вырезал «Калевалу» на ячменном зерне.

Я сфотографировал гроб в могиле, после чего мы, по очереди работая лопатой, быстро закидали яму землей, и я сфотографировал еще и холмик. Федору на долгую память. Надо было и Хазина в гробу снять, ну да ладно, захочет убедиться — пусть раскапывает.

— Теперь Федя нам должен, — сказал Роман. — Больше скажу, Федя охрененно нам должен…

— А табличка где? — спросила Снаткина.

— Какая табличка? — не понял Роман.

— Каждой могиле прилагается табличка, должна быть.

— У нас нет, — сказал я.

— Как же без таблички? Безымянный покойник получается.

— Он сам так хотел, — ответил я. — Вернее, он хотел быть кремированным и развеянным над Волгой… но так тоже неплохо. Безымянная могила среди зарослей иван-чая, летом солнце, зимой прохлада, этакое нисхождение в тишь.

— Без таблички непорядок, — заметила Снаткина. — А вдруг эксгумация?

Мы переглянулись, не предполагал, что Снаткина знает такие слова.

— Я координаты на телефоне зафиксировал, — успокоил Роман. — Так, на всякий случай. Для эксгумации.

— Ну смотрите, ваше дело.

Разочарованная случившимся непорядком Снаткина плюнула под ноги и двинулась в сторону города.

— Может, действительно… как-то определить? — спросил Роман. — Не знаю, лопату воткнуть? Обозначить?

— Он навсегда обозначен в наших сердцах, — сказал я. — Лопата тут излишня. Поедем отсюда, Рома.

Мы вернулись к машине.

— Откуда тут Снаткина, как думаешь? — спросил Роман.

— Снаткина, безусловно, валькирия, — сказал я. — Кстати, этим можно объяснить ее долгожительство. Все валькирии тонко чувствуют смерть, их тянет к смерти.

Снаткина брела сквозь кипрей, продавливая путь велосипедом. Догнали.

— Давайте мы вас подвезем, — предложил Роман.

Снаткина молча забралась в машину. Роман закинул велосипед на багажник, спросил, есть ли стяжки, стяжек не было, я посоветовал велосипед хорошенько растопырить, ехали медленно, Снаткина молчала недолго.

— Ваш-то дружочек убийца, — сказала она еще на кладбище. — Душегубец, про это все знают…

Я не стал уточнять, какой именно дружочек есть убийца.

— У старого-то катаракта началась, тут понятно, семьдесят лет почти, да на обоих глазах. Он решил операцию делать, поехали в Киров, вернулись через неделю. Операцию сделали, а лишь хуже стало — старый окончательно ослеп. Надо было японским лазером резать, а дружок ваш пожалел денег, сказал, делайте индийским, а индийский семь лет там работал, давно затупился. Стали индийским резать, а глаза и отслоились…

Роман машинально потер глаза.

— Привез своего старого домой, а тот никакой — от слепоты голова испортилась. Вот он его в старую баню и переселил, а всем сказал, что увез в дом престарелых, в Шарье хороший дом престарелых. Потом удавил, само собой… А так-то он уже здесь. Давно здесь.

— Кто? — безнадежно спросил Роман.

Снаткина не ответила, сделала страшные глаза.

Роман разочарованно вздохнул.

— А сам завел сучка́, — продолжила Снаткина. — Чтобы соседей жучить…

Салон оказался заполнен золотой пыльцой и лепестками кипрея, красно-золотым, немного фиолетовым.

— Сучо́к у него лютый, — говорила Снаткина. — Ко мне тоже приходил, так я в него цепью пустила, жаль, не зашибла… Прямо езжай! Прямо, говорю!

Мы выбрались на дорогу и направились к городу. Я разогнался побыстрее и открыл окна — проветрить машину, но получилось наоборот — набегающий воздух словно вмазал пыльцу в обивку. Теперь навсегда в золотой пыли.

Роман сидел смирно, Снаткина расположилась за ним и шептала в ухо:

— Тут такой порядок, так все заведено, они все ко мне приходят, все, некуда им больше идти, ты же сам видел…

— Я не видел, — возразил Роман.

— Видел, но не понял. Но это ничего, не все сразу понимают, потом догадаешься, ты дурак, но это тебе и лучше…

— Что я пойму?

— Все, что надо, то и поймешь. Как первый раз увидишь, я уж в этих делах разбираюсь…

— В каких?

— В похоронных. Покойника заранее вижу, он еще в поликлинику ходит — а, все понятно — неделя. Сначала глаз гаснет, потом прибираться начинает, порядок вроде как наводить… И спит всегда на спине.

— Я часто сплю на спине…

— У лесхоза остановись!

Я не понял.

— Останови! — крикнула Снаткина.

И стукнула мне в подголовник.

Я затормозил у конторы лесхоза.

— Зачем столько домиков? — спросил Роман.

— Это бани, дурак, — сказала Снаткина.

Вокруг конторы были расставлены белые срубы бань, из-за забора выглядывали штабеля сосновых бревен, за ними возвышались опилочные горы, слышался звук пилорамы.

— Вы хотите купить баню? — спросил Роман.

— Еще один дурак, — сказала Снаткина.

Она выбралась из машины и стала пытаться снять велосипед с багажника. Я вышел, помог.

— Девку свою не забывай, — сказала Снаткина.

И, держась за руль велосипеда, отправилась в сторону лесхозовской проходной.

— Про какую это она девку? — спросил Роман.

— Откуда я знаю? Она же тебя спросила.

— Меня?

— Ну не меня же… Слушай, Рома, я думаю, нам сейчас домой не надо возвращаться.

— Я сам не хочу…

— Надо нам погулять, — сказал я. — Проветриться… Эта кладбищенская херня начала меня доставать, если честно… Одни покойники кругом. Поедем на реку.

— На мост?

— Нет, на реку. Надо… обсудить планы.

— Я давно говорил, что пора обсудить планы, я все купил для этого. И баба кладбищенская тоже подкинула… пироги. Она наверняка приняла нас за алкашей… Витя, какие пироги ты не любишь больше всего?

Я не любил пироги с рисом, нет ничего печальнее таких пирогов. И с зеленым луком не люблю. С печенкой. С печенкой и рисом не люблю. С яйцом. Такие пироги моя бабушка никогда не пекла.

— Ты в курсе, какой пирог больше всего не любил Марк Твен? — спросил Роман. — Пирог с пасленом. Ты знаешь, что такое паслен? В детстве я думал, что это такая рыба, но потом догадался, что растение. Но какая именно часть, было непонятно — листья, стебель или корни? Я могу узнать, что такое паслен за минуту, но я хочу встретиться с ним в жизни, зайду когда-нибудь в пироговую — а там он…

Моя бабушка пекла пироги с черникой и с сахаром. Хотелось орать.

— Сейчас я склоняюсь к тому, что паслен — это ягоды. Если с ягодами — то это ничего, хотя с черемухой я не люблю. И с ревенем не люблю.

Я вел машину в «Пескарь», по Любимова, до конца, налево. Роман тер пальцем торпедо и рассказывал, какие пироги он еще не любит — с грибами и, пожалуй, с пасленом. Но с пасленом опционально, поскольку он не любит их сугубо фонетически, их вкуса он не знает.

— Но Марк Твен их точно не любил — Гека Финна всегда с этих пирогов тошнило… По-моему, у Твена даже первый рассказ так называется: «Как я ел пасленовый пирог»…

— Не исключено…