Антихрупкость. Как извлечь выгоду из хаоса - Нассим Николас Талеб

– По всей вероятности, он поразился бы отсутствию рабов. Древние греки никогда не делали работу по дому сами. Представь себе жалкую фигуру Сократа – выпирающий живот, тонкие ноги, – удивляющегося: «опоу ои доулои»?[134]

– Слушай, Ни-иро Ту-улип, у нас повсюду рабы, – выпалил Жирный Тони. – Они даже одеваются не так, как все, – ты всегда отличишь раба по галстуку.

– Signore Ingeniere Tony, кое-кто из этих галстуконосцев очень богат, богаче даже тебя.

– Ниро, ты лох. Не позволяй себя одурачить деньгами. Это всего лишь цифры. Принадлежать себе – это состояние сознания.

Есть феномен под названием эффект беговой дорожки, в чем-то похожий на неоманию: чтобы остаться на месте, вам нужно двигаться все быстрее и быстрее. Жадность антихрупка – но жертвы ее хрупки.

Вернемся к проблеме лоха: лохи верят, что богатство дарит независимость. Чтобы понять, так это или нет, достаточно осмотреться: мы сейчас богаче, чем когда-либо в истории человечества. Вместе с тем никогда еще мы не были настолько по уши в долгах (древние считали, что тот, у кого есть долги, не свободен, а закабален). Такой вот «экономический рост».

На локальном уровне мы социализируемся в конкретной среде, а значит, подвержены эффекту беговой дорожки. Вы начинаете зарабатывать больше и переезжаете в Гринвич, штат Коннектикут, где сразу превращаетесь в бедняка на фоне особняков за 20 миллионов долларов и приемов в честь дня рождения за миллион. И вы все больше и больше зависите от своей работы, особенно когда ваши соседи получают огромные уолл-стритовские премии за счет налогоплательщика.

Класс, ведущий подобный образ жизни, похож на Тантала, подвергнутого вечному наказанию: стоя по горло в воде под фруктовым деревом, он не может дотянуться до его плодов, потому что дерево отводит ветви, и не может напиться, потому что вода отступает. Отсюда – английский глагол tantalize, «страдать».

Вот этот класс и страдает на постоянной основе. Римляне избегали социальных эффектов беговой дорожки: по большей части «общественная жизнь» касалась отношений патрона и его менее удачливых клиентов, которые жили за счет его состояния, питались за его столом – и полагались на его помощь в трудные времена. В те времена не было понятия «общества благополучия», не было и церкви, которая перераспределяла доходы или оказывала благотворительность: все было частным. (Трактат Сенеки «О благодеяниях», который я упоминал ранее, посвящен как раз обязательствам, которые накладываются на римлянина в подобной ситуации.) Богачи мало общались между собой, точно так же, как одни доны мафии не социализируются в обществе других донов мафии, общаясь в основном с другими членами своего клана. По большому счету именно так жили мои дед и прадед, которые были землевладельцами и политиками; вместе с властью они получали и ряд иждивенцев. Провинциальные землевладельцы должны были иногда устраивать «день открытых дверей» и накрывать стол для тех, кто приходил пользоваться плодами чужого богатства. Светская жизнь, с другой стороны, ведет к коррупции – дворянин приезжает из провинции и ощущает себя униженным; он видит роскошную жизнь и остроумных людей – и понимает, что должен как-то самоутвердиться. Те, кто потерял статус в городе, сохраняют его в провинции.

Нельзя доверять человеку на беговой дорожке.

После стадии обучения люди быстро становятся рабами профессии вплоть до того, что по любому поводу они думают то, что им выгодно думать, а значит, коллектив уже не может полагаться на их мнение. Вот почему древние греки много спорили о профессионализме.

В самом начале карьеры я работал на некую фирму с Уолл-стрит. Через пару месяцев после трудоустройства директор вызвал меня и других работников, сказал, что нам полагается принять участие в предвыборной кампании ряда политиков, и «рекомендовал» пожертвовать им какую-то часть нашего дохода. По его словам, это были «хорошие» политики. Под «хорошестью» подразумевалось, что они хороши для инвестиционных банков – эти политики должны были помочь с законами, защищающими данный бизнес. Если бы тогда я пошел у директора на поводу, с этической точки зрения у меня сегодня не было бы права делать политические заявления «во благо народа».

В истории, которую обсуждали столетиями, афинянин Демад осудил человека, торговавшего всем необходимым для погребения, основываясь на том, что торговец мог извлечь выгоду только ценою смерти очень многих людей. Монтень, перефразировав доводы Сенеки из трактата «О благодеяниях», говорит, что в таком случае Демаду следовало осудить заработок любого профессионала. Согласно Монтеню, купец наживается на мотовстве молодежи, земледелец – за счет высокой цены на хлеб, строитель – на том, что здания ветшают и разрушаются, судейские – на ссорах и тяжбах. Врач не рад здоровью даже самых близких друзей, солдат не хочет мира с соседями и т. д. Более того: «Покопайся каждый из нас хорошенько в себе, и он обнаружит, что самые сокровенные его желания и надежды возникают и питаются… за счет кого-нибудь другого».

Но Монтень и Сенека были слишком снисходительны к своекорыстию и не учли самое существенное. Они понимали, что экономическая жизнь не обязательно движима альтруистическими мотивами – и что система в целом работает не так, как отдельный человек. Замечательно, что Сенека родился за 1800 лет, а Монтень – за триста лет до Адама Смита, так что их доводы нас впечатляют, пусть мы и испытываем некоторое отвращение к фундаментальной нечестности людей. Со времен Адама Смита мы знаем, что коллективу не требуется доброта индивидов и своекорыстие может быть двигателем роста. Но все это не делает более надежным личное мнение кого-либо о коллективе. Потому что эти люди, так сказать, ставят на кон чужие шкуры.

Монтень и Сенека не только упустили понятие «своя шкура на кону», они еще и не поняли, что зарабатывать на обществе – это совсем другое дело. Они не увидели агентской проблемы – хотя эта проблема была известна на эвристическом уровне (Хаммурапи, золотое правило), она не входила в круг их понятий.

Дело не в том, что зарабатывать на чем-либо плохо; скорее следует автоматически подозревать в злом умысле человека, который зарабатывает, служа обществу, – зарабатывает на других. По Аристотелю, свободный человек — тот, кто свободен иметь любое мнение (побочный эффект от свободы распоряжаться своим временем).

В этом смысле свобода – это искренние политические мнения.

Греки считали, что в мире есть три профессии: «банаусикаи технаи» – ремесленники; «полемике техне» – воители; и земледельцы – «георгиа». Последние два занятия, война и земледелие, подобали благородному человеку – в основном потому, что они лишены своекорыстия и не заставляют никого вступать в конфликт с коллективом. Однако афиняне презирали «банаусои», ремесленников, которые работали в темных помещениях (обычно сидя) и изготовляли вещи. Как полагал Ксенофонт, подобные занятия отнимают телесную силу, размягчают дух и не оставляют времени для друзей и города. Неутонченные занятия запирают человека в мастерской и сужают круг его интересов до своей выгоды; война и земледелие обеспечивают более широкий кругозор, так что человек может общаться с друзьями и гулять по городу. Для Ксенофонта земледелие – мать и кормилица других «технаи». (У древних не было корпораций; если бы Ксенофонт жил сегодня, он не доверял бы не ремесленникам, а наемным работникам больших компаний.)