Венчание со страхом - Татьяна Степанова

— Там был берлидорм, — Катя произнесла это тихо-тихо. — Я помню: белая коробочка на окне. Маленькая.

— И тем не менее, несмотря ни на что, ребенка он своего любит. Очень любит, Катя. А с Крюгером… да ты сама свидетельница, ЧЕМ мы ему, гаду, обязаны. Раскрытым делом. Задержанным педофилом-детоубийцей. Спасенными людьми. Черт! — Колосов ударил кулаком по столу. — Черт! Я как во тьме кромешной сейчас, Катька, понимаешь? Так же как и ты, слышишь! Не знаю, ничего не знаю. Потерял что-то такое, без чего… веру, что ли? Я ж его допрашивал, и он мне тогда выдал: «За что, мол, он (убийца) тетку мою прикончил? Знаешь ли ты это?» А это ведь мой вопрос, мой! Я все время в этом дерьме копаюсь: почему, да зачем, да что его заставило так поступить? Что он думал, на что рассчитывал… А Павлову тогда важно было только одно: не догадались ли мы об истинной подоплеке дела? Работает ли его инсценировка, пудрит ли он нам мозги по-прежнему?

— Не ты один ошибался, Никита. — Катя закрыла блокнот, поднялась. — Мы все.

Он тоже поднялся. Посмотрел в окно.

— Поедешь со мной сейчас?

— Куда?

— На Петровку. Его Москва, пока свой эпизод по институту отрабатывает, там в изоляторе содержит. Мне следователь беседу с ним разрешил.

— Хорошо. Поедем.

Он скривил недовольную мину: заладила тоже — хорошо, хорошо, как кукла на батарейке!

— Ты ж об этом деле обязательно написать хотела! Ну вот и поедем к нему, спросим его самого. Ты спросишь!

— Поедем, Никита. Ты только не кричи, я же не глухая.

У бюро пропусков их поджидали колосовские коллеги из отдела убийств Московского уголовного розыска. Вместе с ними они миновали ворота, пересекли усыпанный желтыми листьями внутренний дворик и вошли в здание изолятора.

— На последний этаж надо подняться, — Колосов хотел было пропустить ее первой на лестницу, но Катя вдруг остановилась.

— Я не пойду, Никита. Не могу.

Так она и осталась одна на площадке первого этажа. Тяжело оперлась на перила. Смотрела только вниз, на выщербленную плитку пола.

Павлова ввели в наручниках.

— Здравствуй, майор, — сказал он, окинув Колосова взглядом. — Снова мы свиделись. Ничего, что я тебе по старинке «тыкаю»? Может, мне это уже не полагается?

— Ты сам себе устанавливаешь, что тебе полагается, а что нет, — отрезал Колосов.

— Победу пришел праздновать?

— Нет.

— Вот и я к тому. Рановато. Все впереди у нас с тобой. — Павлов сел на привинченный стул.

— На твоей «спецодежде» обнаружена кровь всех четырех жертв. С результатами экспертизы тебя следователь завтра ознакомит, а я тебя по старой памяти предупреждаю: думай — молчать дальше тебе или говорить.

Павлов выпрямился. Кулаки его сжались. Но он быстро овладел собой.

— После убийства Балашовой ты ведь эту свою резину защитную в институте оставил, — Никита говорил медленно, — вынести уже не мог незаметно, а потому спрятал. Бежал-то, чтоб тебя в таком виде не срисовали, так? Надо было нам, конечно, все здание тогда обыскать, весь массив, глядишь, и нашли бы твой окровавленный костюмчик, Витя.

— Там, где я спрятал, не нашли бы.

— Не скажешь куда? Теперь-то все равно уж.

— Нет. Место больно хорошее, — Павлов дерзил. Серые глаза его холодно блестели. — Глядишь, пригодится еще.

— Ничего тебе не пригодится больше, — Колосов смотрел мимо нега. — Крест можешь на себе ставить. Все закончилось.

— Думаешь, мне «вышку» дадут?

— Мы постараемся, чтобы дали.

— Не дадут. Не те времена. Мораторий у нас на «вышку», слыхал я, газетки читал… Хотя, знаешь, майор, если я с тем подонком, ну этим педиком, в тех местах встречусь, может, кто-то один из нас на свет божий глядеть останется.

— Да брось ты! Хватит эту свою браваду тут передо мной… — Колосов грубо выругался. — Подвигом похвастаться снова захотелось? Как тогда на даче — ах, я афганец, братушка весь такой крутой из себя, награды за Пандшер имею, ранен в боях за отечество. Да на это на все твое плевать мне теперь, понял? Плевать! Ищь ты, Крюгер для него — подонок! А сам-то ты кто для нас, для меня, для друзей своих, которые тебе, гаду, верили? Которые тебя любили? Сам-то ты кто?! Подумай хоть напоследок башкой своей!

— Ты на меня не ори. И не читай мне морали. А то я сам тебе свою мораль прочту, майор. Я, между прочим, на ТОЙ ВОЙНЕ…

— Да довольно уже! Пятнадцать лет назад эта твоя война была. Хватит ею спекулировать!

— Я на той войне потерял все. — Павлов поднес руки в наручниках к лицу, словно прочесть хотел что-то в линиях ладоней. — Самое главное я на ней оставил. Не жизнь, нет, кое-что поважнее — будущее. Атак мы не договаривались! Ни с кем не договаривались! Ты вот кричишь — это было давно. А для меня — вчера. От меня женщина ушла, с которой я пылинки готов был сдувать. А почему? Потому что не мужик тот, кто бабе ребенка сделать не способен. А она детей хотела, а я… — Павлов стиснул зубы. — Колодец высох. Воду высосали из меня. Ладно, пусть. Но пусть должок теперь мне вернут! Пока я там дерьмом умывался, пока по госпиталям валялся, пока торчал в этой вонючей восточной дыре, ОНИ… ОНИ жили хорошо! Беспечально жили: покупали бриллианты, картины, по заграницам мотались, на симфонические концерты ходили — слава, аплодисменты… А я был для них — щенком, которого можно вот так ткнуть мордой в эту кровавую блевотину и оставить там подыхать! А за что?

— Да что ты мне зубы-то заговариваешь? Кто они-то, что виноваты в том, что так все вышло с тобой? Ты что, с Политбюро, что ли, прежним счеты начал сводить? Ты ж старух немощных убивал? Одна — нищая почти, сторожиха на станции, другая сорок лет лаборанткой отпахала за грошовую зарплату. ОНИ-то в чем перед тобой провинились?

— Они… Что ж, старушки пожили свое, полюбовались на свет белый, пора и честь знать. Слышал небось такой термин на базе — «естественные потери»? Ну вот старушки и попали в их число. А что? У нас на фронте то и дело этот термин в сводках мелькал — «естественные потери в ходе боевых действий» — и баста. Нам, значит, можно было теряться, а им… Не повезло им, конечно, что они мне вот так на дороге попались, но… Если я скажу, что я сожалею, ты ведь все равно мне не поверишь. Не поверишь ведь, а? Нет. Ну, значит, и врать нет смысла. Ни в чем я не раскаиваюсь перед вами. Это вам надо у меня прощения просить. Вам! Это за вас за всех я воевал — и за тебя, майор, тоже. И никто из вас ничем со мной не захотел поделиться. Ничем! Нет, вы все жили и в ус не дули. — Павлов осекся, резко дернул головой. — А мой сын должен быть глухим и немым, потому что это — тоже, видите ли, естественная потеря, следствие той войны. И у него уже сейчас нет иного будущего, как прозябать. И спросить ведь, майор, за это не с кого! А вот я спросил. Осмелился. И у сына моего теперь есть будущее. Пусть меня осудят, но мой ребенок получит все. Все по закону — все теткины побрякушки. Все, что она нажила за счет моей крови, моей юности, моего здоровья. Чен Э, мой сын, единственный наследник всему! И он будет жить на Кутузовском проспекте, ездить в лимузине и не считать копеек, как нам с моей матерью приходилось считать. Меня вот следователь все время точит, как ржа: зачем вы пошли на такие большие жертвы? Да вот, может, ради своего пацана! Может, это — высшая форма любви, которая вам и не снилась никогда. Жертва ему, чтобы он мог жить беспечально, как и полагается жить людям, а не скотам подопытным, над которыми кто-то здесь все время устраивает свои… эксперименты!