Головнин. Дважды плененный - Иван Фирсов

Но внезапно выяснилось, почивший император завещал престол своему другому, младшему брату — Николаю. Константин же пять лет назад отказался от престола. Увы, об этом знали единицы, приближенные царя. Знали и молчали.

Константину теперь надлежало определиться, но он находился в Варшаве. Поднялась суматоха, полетели гонцы.

В первых числах декабря к Головнину наведался Рикорд, спросил встревоженно:

— У нас в Кронштадте переполоха нет, но слушки ползают разные.

Головнин ответил сдержанно:

— В департаменте тоже шушукаются. Все присягнули Константину, а он не спешит на царство, уступил престол Николаю Павловичу. Смута какая-то в столице.

Услышав разговор, из соседней комнаты вышел Лутковский. Поздоровавшись с Рикордом, он сообщил новость:

— Вчера повстречал Завалишина. Какой-то он не в своей тарелке. Поведал, что уезжает в деревню под Казань, ипохондрия, говорит, его одолевает. Кланялся всем…

Спустя недели полторы, поздним вечером, Лутковский пришел несколько возбужденный. Головнин, уложив детей, как всегда, усиленно что-то писал. Лутковский заговорил первым:

— Только что встретил на Невском Мишеля Кюхельбекера, с которым на «Аполлоне» служил. Зашли в кофейню. Собирается, говорит, весной на Ситху от компании плыть, а сам о другом рассуждает. Стал вдруг проповедовать о равных правах всех сословий, поносил суровость службы на флоте. Мол, пора бы всем честным офицерам выступить против узурпаторства над матросами. Намекал на какой-то урочный час, который пробил.

Головнин оторвался от стола, положил перо на чернильницу:

— Пора тебе, Феопемт, определяться по надежным ориентирам, а не блуждать в тумане. Ты офицер, и присяга святое дело. Иди проспись, завтра потолкуем.

Зимой генерал-интендант обычно вставал рано, затемно и, наскоро позавтракав, ехал на службу. Утром, как всегда, Лутковский доложил:

— Санки у крыльца, Василий Михайлович. — Потоптавшись, добавил глухо: — По Галерной матросики снуют. В открытую Николая Павловича поносят, кричат: «Константина хотим!»

Молча одевшись, Головнин уселся в санки и, как заведено, начал день с осмотра адмиралтейских верфей.

Обходя стапеля, забирался по лесам на палубы строящихся кораблей, давал указания управляющему, мастерам. Обычно отступавшие в сторону рабочие, сегодня, переминаясь, поглядывали друг на друга, нехотя снимали шапки. Внизу тоже было непривычно видеть небольшие кучки переговаривающихся рабочих. При виде начальства они неспешно, вразвалку, расходились.

Около полудня со стороны Сенатской площади послышались одиночные выстрелы. В дверь, озираясь, боком вошел бледный Феопемт.

— На плацу несколько полков отказываются присягать Николаю Павловичу, — пробормотал он растерянно. — Среди них и наш гвардейский экипаж.

Одевшись, Головнин вместе с Лутковским по набережной вышли к площади.

— Вон там смутьяны, — проговорил Лутковский, — а здесь верные государю войска.

Прищурившись, Головнин несколько минут молчал, бросая взгляд на выстроившиеся друг против друга полки.

— Сила солому ломит, — проговорил генерал-интендант и зашагал к Адмиралтейству…

Спустя два дня за Лутковским на службу пришли жандармы. Вечером Головнина встретила испуганная Авдотья Степановна:

— Приезжали с обыском, у Феопемта все переворошили, который портретик на стене висел, забрали.

— Мой кабинет досматривали?

— Слава Богу нет, Василий Михайлович… Феопемта признали непричастным к бунту, но сочувствующим и в наказание послали на Черноморский флот…

Собственно о Николае до 14 декабря очень мало знали в широких кругах общества. Разве что гвардейские офицеры «его ненавидели за холодную жестокость, за мелочное педантство, за злопамятство».

Свой нрав новоявленный император проявил и в расправе с зачинщиками «Дела 14 декабря». Они посягнули не только на корону, но и на его, Николая, власть. Таких обычно властелины карают смертью. Надо было обставить все решением третейских судей. Приговор подписали все члены «особой комиссии», кроме одного, моряка, адмирала Николая Мордвинова…

Головнин, как и многие петербуржцы, если не смотрел июльским утром на противоположный берег Невы, где казнили главных смутьянов, то слышал пушку с Петропавловки, возвестившую об этом…

Такой же выстрел прозвучал над Большим Кронштадтским рейдом ранним утром 13 июля 1826 года. Там учиняли «гражданскую казнь» над подстрекателями, моряками.

Спустя две недели Петр Рикорд наедине пересказал Головнину ход экзекуции, свидетелем которой он был по долгу службы.

— Все действо произошло по инструкции, собственноручно составленной самим государем, — начал неторопливо Рикорд, отпив из бокала вина, — возглавлял оную фон Моллер.

…За неделю до «казни» в Кронштадт пригнали отборные войска, сменили все матросские караулы, готовили для этого флагман «Князь Владимир». Когда показался пароход, буксирующий шхуну со «злодеями», на стеньге флагмана медленно ползло вверх зловещее черное полотнище, ухнула пушка. На палубе замерло каре из офицеров и матросов, в мертвой тишине, под крики чаек и плеск волн, на борт, по скрипучему трапу поднялись пятнадцать осужденных.

В офицерских истрепанных мундирах, при шпагах, с изжелта-бледными, но спокойными лицами, столпились они у борта.

— И ведаешь, Василий Михайлович, у меня самого заколотило сердце. А тут вдруг корабельные офицеры не выдержали, подбежали к ним, схватили за руки, обнимали. — Рикорд тяжело вздохнул, отпил вино. — Ну сам понимаешь. Моллер цыкнул, пришлось водворять порядок, а дальше все споро свершилось…

Загрохотали барабаны «дробь». Матросы взяли ружья «на караул», тут же ломали шпаги над головами заключенных, срывали эполеты. Здесь же торопливо накинули на них матросские бушлаты и увели прочь…

Не проронивший до сих пор ни слова Головнин так же молча наполнил бокалы:

— Ты ведаешь, Петр Иванович, не потатчик я бунтарям. Завалишина и Бестужева, над которыми экзекуцию сотворили, я знаю по делу. Люди стоящие, но пропали зазря… И все же помянем души других, пятерых, что на кронверке давеча жизни лишились. Как-никак а Кондратия Рылеева я знавал. Задирист был, но честен и не кривил душой. Да и не каждый на такое решится. И мы не слепцы. Не всюду Соломоны на тронах сидят, да что поделаешь, то от Бога, незыблемо.

— Все так, Василий Михайлович. И Пестели верно престолу служили. Отца его помню, крепко Сибирь в руках держал. Да и братец его младший государю верным остался в тот день, благоволил его Николай Павлович.

Не чокаясь, друзья пригубили вино…

Третий год Головнин среди других дел правил корабельным строением на Петербургских и Архангельских верфях. Сложное сооружение — корабль, плавучая крепость. Генерал-интендант отвечал за все, начиная от чертежей, кончая последней снастью, болтом, пушкой. А на стапелях кораблей сооружали не по одному-два…