Кронштадт - Евгений Львович Войскунский

вспоминаю мою бедную сестрицу-каракатицу с ее наивными глазами и готовностью удивляться всему на свете. Таня-сестра была просто несмышленышем по сравнению с Таней-дочкой в ее возрасте. Нынешние мальчики-девочки все знают и ничему не удивляются. Может, поэтому им труднее жить? Как бы я хотел разобраться в их жизни, в их психологии, в их проблемах. Для них, я читал, даже придумали целую науку — адолесцентологию, но я не уверен, что наука им помогает. Хотя исполнен пиетета перед современной наукой…

— Почему ты повернул на Горького? — спрашивает Таня.

Действительно: почему? Ведь было бы проще и короче продолжать двигаться по Кировскому проспекту, переехать Кировский мост, потом по Садовой выехать на Невский и дунуть прямо к себе на Малую Охту. Но я поворачиваю вправо на проспект Максима Горького.

— Не знаю, — говорю я. — Как-то само повернулось. Ладно, крюк невелик…

Глава седьмая

Козырев

Артобстрел вспыхнул, как всегда, неожиданно, и, как всегда, не хватило времени, чтобы добежать до ближайшего укрытия. Полсотни метров оставалось до щели на углу Коммунистической и Июльской — но куда там! Ухали впереди, дробя гранит и лед, разрывы снарядов, вставали дымные столбы. Козырев и Иноземцев, возвращавшиеся с совещания в штабе ОВРа (по вопросам зимнего судоремонта), успели только отскочить к стене углового дома и повалиться на обледенелый, запорошенный снегом тротуар. Минут пять длился огневой налет, потом, когда разрывы умолкли и слышался только рокот ответного огня кронштадтских батарей, Козырев и Иноземцев вскочили и бегом пустились к Арсенальной пристани, где стоял «Гюйс». За черными, как утюги, буксирами и баржами увидели его серый корпус — ну, слава богу, тральщик цел. Перевели дух, перешли с бега на шаг. Над дальним концом темно-красного корпуса арсенала дымилось облачко, оттуда несло острой тротиловой вонью. Рассеивались, раздергивались ветром дымы над черными полыньями на ледовом поле гавани.

— Пронесло, — сказал Иноземцев.

— Пронесло, — кивнул Козырев. — Но когда-нибудь влепят и нам. Сколько может везти?

У сходни, переброшенной на вмерзший в лед зеленый дебаркадер ОВСГ, стояли на стенке несколько работников вспомогательных плавсредств. От этой группки вдруг отделилась женщина в белом овчинном полушубке, в черном платке, из-под которого выбивалась рыжеватая прядка.

— Ой, Андрей Константинович, здрасьте! — С улыбкой на круглом лице шагнула навстречу офицерам.

— Здравствуйте, Лиза, — ответил Козырев.

Он хотел пройти, не останавливаясь, не пускаясь в разговоры, — все было кончено с той стороной жизни, откуда вдруг выплыла эта женщина, — но Лиза заступила ему дорогу. Заговорила быстрым низковатым голосом:

— Что это вы, Андрей Константиныч, давно не приходите, совсем нас забыли, а Надюша-то болеет, зашли бы, а? — И не дожидаясь ответа: — Ой, а у нас-то! Только стали сообщение передавать, а тут — обстрел, а нам-то на плавсредствах и спрятаться негде, покуда добежишь до укрытия, так и порешетят тебя…

— Какое сообщение? — отрывисто спросил Козырев.

— Ой, а вы не слышали? «В последний час»! Наше наступление в Сталинграде началось!

— В Сталинграде?

— Ну да, в районе Сталинграда! С двух сторон! А дослушать не успели, обстрел начался… — Лиза посмотрела на Иноземцева, ласково улыбаясь подведенными помадой губами. — Лупит и лупит, — доверительно сообщила она ему, — мы попадали на пол, а разве спасешься под столом — на нашем-то поплавке?

Засмеялась, как бы и офицеров приглашая представить смешную картину поиска спасения под канцелярским столом.

— Вы придите, Андрей Константиныч. Будто ничего не знаете… Будто проведать…

— Что я должен знать?

— Ой, ну как же! Николай каждый вечер с работы — прямо к нам. Ну, помогает, конечно, дел-то много, печку стопить, дров наколоть, в аптеку за лекарством…

— А что с Надей?

— Простыла на воскреснике… воспаление легких… Очень плоха была. Теперь-то полегчало. Вы придите, Андрей Константнныч, а то ведь поздно будет, — со значением сказала она.

Повреждений от обстрела на «Гюйсе» не было, если не считать свежих осколочных вмятин в кормовой надстройке. Ну, вмятины — и не сосчитать, сколько их на бортах «Гюйса». Битый, повидавший виды кораблик…

В кают-компании Балыкин уже отметил двумя жирными красными стрелами, нацеленными на Калач, наступление под Сталинградом. Вот оно, долгожданное! У себя на Балтике дел хватало, все лето и осень — походы, проводка и встреча подводных лодок, стычки с «фоккерами» и «юнкерсами», с шюцкоровскими катерами, вздохнуть некогда, — а все равно тяжким камнем на душе лежал Сталинград. Что по сравнению со Сталинградом значат клочки земли в Финском заливе — Котлин, Лавенсари, — за которые мы жизни не жалеем?

— Да нет, так нельзя — значат и они. Разве не этими островами прикрыт Ленинград с моря?

Праздничное было настроение за обедом.

Потом у себя в каюте Козырев раскрыл папку с составленным Толоконниковым планом боевой подготовки на декабрь. Но что-то не шел в голову план. Мешало вставшее перед мысленным взглядом видение: Надя лежит на диване под одеялом, свернувшись калачиком, лицом к холодной клеенчатой стенке, и тут входит в комнату этот… Речкалов… Сваливает на железный лист у печки охапку дров, подходит к дивану, и Надя повертывает к нему русую голову, лицо у нее бледное, прозрачное, и она улыбается ему…

«Придите, а то поздно будет…»

Козырев вскакивает и, дымя папиросой, ходит, ходит взад-вперед по каюте.

«Люсенька, дорогая моя!

Вот и снова зима, но эта, кажется, будет повеселее. Сталинград! В твоих последних письмах проскальзывало беспокойство, ну, а теперь, когда началось наше наступление, теперь-то легче на душе, правда? Мы кампанию отплавали и стоим, как говорится, у гранитного причала, скованные льдом. Так принято писать в газетах. Кстати, недавно в многотиражке нашего соединения появилась статья про меня, вернее, про „личный состав подразделения, которым командует инженер-лейтенант Иноземцев“. Там все так здорово расписано, как мы однажды затыкали дырки в нашей коробочке, что упомянутый инженер-лейтенант задрал бы нос, если б не украшающая его с детства скромность.

Люся, спасибо за теплые слова о Тане. Ты ее не знала, только по моим рассказам, а мне очень хотелось вас познакомить. Не удалось. Война все перевернула, перепахала всю жизнь, разогнала нас за тыщи верст. Таня была замечательная, гораздо лучше меня. Не думай, что я самоуничижаюсь, — она действительно была лучше во всем, искреннее, умнее, уж не говорю о ее таланте. Ужасно ей не повезло. Почему хорошие люди часто оказываются хуже защищенными от всяких напастей? Потому что не жалеют себя, не ищут укромных местечек? Или потому, что у них от рождения кожа тоньше, чувствительнее? Ты на эти вопросы не отвечай, они риторические, я их больше себе задаю, чем тебе.