Дева в саду - Антония Байетт

Лукас задумчиво пробовал треугольное лезвие скальпеля на обтянутом резиной пальце. Потом махнул рукой в сторону банки, кишевшей белыми червями:

– А у этих господ внутренности слишком простые и все одинаковые – не погадаешь. Низкие черви. Я червь низкий, но необходимый. Собираю вот их для четвертого класса: низшая ступень познания. У червя много назначений, и служить материалом для вивисекции в четвертом классе – не самое важное из них. Впрочем, червей в мире хватает, а я хочу все оставить в порядке, прежде чем…

– Прежде чем что? – осмелился спросить встревоженный Маркус.

– Прежде чем случится то, чему суждено. Что-то случится, Маркус, и в скором времени. Мне уже были несомненные знаки: я тебе расскажу. Например, я знал, что ты сегодня придешь.

Это вполне могло быть правдой, но в голосе учителя уже не было той победительной уверенности, с какой утверждал он, что все предопределено. Лукас выглядел нехорошо: серое лицо, блестящие кудри поникли, лоб и подбородок блестели липким потом. Маркус хотел уйти, но знал, что не должен.

– Пойдем ко мне? – предложил Лукас. – Нужно подготовиться к предстоящему, чем бы оно ни обернулось. Мне были знаки, что я впустил в мир некие силы. Во внешних сферах идет противостояние – это моя вина, моя ошибка. Дефект в мыслящей ткани – от него может быть великое благо или великий вред. Пойдем. Пожалуйста! Ты должен все узнать, на случай если…

Маркус согласился. Лукас радостно потер руки в скрипучих перчатках и шлепнул в банку новую горсть трупиков. Маркус оглядывался, вспоминая самое начало, тот день, когда мучительный свет загнал его сюда. Он смотрел на кучки позвонков, на эмбрионы в банках, на анатомические плакаты с Мужчиной и Женщиной. Что-то в них показалось ему странным. Он пригляделся: из каждого плаката был аккуратно вырезан кусок, изображающий гениталии. Там, где тела были представлены в разрезе, отсутствовали семенные пузырьки, фаллопиевы трубы, весь сборчатый, извивистый, гроздистый аппарат продолжения жизни. Получились ровные квадратные отверстия, окошки, за которыми виднелась ранее скрытая, не выгоревшая на солнце стена. Маркус глянул на учителя, ни минуты не сомневаясь, что это его работа. Лукас тем временем свернул тряпичный чехол с инструментами и ловко убрал в белый карман халата. Расставил на полках влажные банки и поманил Маркуса: пойдем.

В своей башенной комнатке Лукас долго осматривал то подушечки на креслах, то карнизы, то еще что-то. Маркус неловко стоял в дверях.

– Теперь без проводков не обойдется, – мрачно сказал Лукас. – Меня уже подключали. Тут, знаешь, приходится остерегаться. На миноносце, например, в Тихом океане проводки прямо артистически устанавливали. Ты не замечал, кстати, парадокс: мы были в Тихом океане с миротворческой миссией – на миноносце, на уничтожителе. А кто миноносцы делает? Люди. Вот так: даже в простых словах парадокс. Недавно у меня была прямо серия встреч – и даже почти столкновений – с очень любопытным фургоном. Это определенно знак. Знаешь, что на фургоне написано? «„Волшебный луч“ – мы несем людям свет», а пониже адрес: Уитби. Как тебе названьице? И еще рисунок: двуцветный круг вроде инь и ян: океан света над океаном тьмы. Некую толику этого света мы в Уитби сконцентрировали зажигательным стеклом, кровью, вином и прочим. Тут никаких сомнений. Но мне думается, мы зашли недостаточно далеко. Нашей жертвы оказалось недостаточно, и мы были наказаны: я утратил чувство допустимого, чувство такта… Заметь, Маркус, еще один парадокс: как часто слово «чувство» используют для определения вещей вовсе не чувственных. Это все проклятый антропоморфный мир. Дальше, дальше от всего антропоморфного! Кстати, есть способы вырваться из этого мира. Пишут о сексуальной магии, о разных ритуалах… Но опасность слишком велика, все так обманчиво… Погоди, о чем это я? Ах да, фургон! Понимаешь: я еду, а из переулка – он. Или на перекрестке дорогу перегородит. И водитель явно не из нашего мира: как демон в ангельском облике. Кожа на лице грубая, звериная, волосы золотые, явно поддельные. И он – существо это – то улыбается, а то будто угрожает, какие-то жесты делает, то ли манит, то ли гонит. Двусмысленно. Не знаю, как это толковать. А еще недавно под дверью лаборатории кто-то оставил молочную бутылку с кровью. Тут, конечно, тоже свой смысл – но какой?.. И постоянно наблюдают за мной. Постоянно лица в этих вот окнах, а тут сам знаешь, как высоко. Смотрят и не скрываются, улыбаются еще: знай, мол, что под наблюдением. А если занавески задвинуть, они внизу у лестницы висят и гримасы строят. И дыхание. Понимаешь, звук дыхания в комнате, словно тут рядом с башенкой вселенское легкое дышит. Вот видишь, и я тоже антропоморфно мыслю: конечно, там все не так. Там по-другому все…

Эту речь Симмонс произнес, как показалось Маркусу, с какой-то угрожающей интонаций, выделяя важные пункты ударами кулака по столу. Казалось, Лукас обвинял Маркуса в том, что он каким-то образом вызывает все эти явления или искажает их истинную суть. «Лукас сумасшедший», – подумал Маркус. Это было страшно, но не потому что безумный Лукас мог как-то ему повредить, а потому что с этой минуты по-иному вставало перед ним их общее прошлое. Ведь это он, Маркус, боялся сойти с ума. И неколебимо рациональный, совершенно вменяемый Лукас предлагал объяснение всему, что так его мучило. Они вместе переживали события, неведомые большинству: например, телепатическую передачу образов. Это значило, что они на одной волне (господи, какой ужас он говорил сейчас про проводки!), что их общий опыт – не бред. Теперь оказалось, что Лукас попросту сумасшедший, и Маркус снова остался один. Один на один с прежним своим ужасом: с лестницами, с водяной геометрией в сливе раковины, с рассеиванием, со световыми полями… Если же Лукас не вполне сумасшедший, значит они могли своими экспериментами вызвать гнев неведомых, но грозных внешних сил. Маркус всегда скептически относился к потребности Лукаса каждое видение и ощущение обряжать в красивые имена и снабжать историей. Впрочем, за скептицизмом скрывалось порой желание верить: ведь сам Маркус не знал ни красивых имен, ни славных историй. Конусы, порывы ветра, световые спирали, магнетизм и молот сердца, колотящий в грудь, никогда не казались ему работой ангелов или демонов. Но это не значило, что ангелов и демонов не было.

Теперь все изменилось. И если Лукас безумен, значит Маркус за него в ответе. В ответе, потому что принял его дружбу. И еще он, наверно, в ответе за события, что привели его друга к безумию, за все эти фотизмы и гипнагонию.

– Что вы думаете теперь делать, сэр? – спросил он ровным, почтительным голосом.

Лукас устало повалился в кресло у камина:

– Я вызвал тебя, чтобы передать тебе очень важное сообщение.

(Слово «вызвал», напомнив о духах, наполнило Маркуса тоскливым страхом.)

– Спасибо за доверие.

Лукас сидел в мрачном молчании, очевидно пытаясь вспомнить суть сообщения. Потом сердито хлопнул себя по бедрам и выкрикнул:

– Нам следовало пойти дальше! – И заговорил уже совсем другим голосом: – Известно ли тебе, что в тюрьмах его… теперь уже ее величества отбывает наказание великое множество мужчин, часть которых я не называл бы преступниками в настоящем смысле слова. Другим, впрочем, оправдания нет. Но я говорю о первой категории, о стариках, что выскакивают голые из кустов, обнажаются перед глупыми девочками… о тех, кто в публичных местах занимается тем, чем принято заниматься в уединении… Многие из них молят, криком кричат о гормональном или даже хирургическом вмешательстве. Но им отказано в облегчении. А ведь в другие времена, в других культурах все было иначе. Фрейзер пишет о жрецах древних богов: Адониса, Таммуза, Аттиса – все свидетельствует о том, что они оскопляли себя добровольно и радостно… Я думаю иногда: если пост, воздержание и аскеза открывают путь к новому, иному знанию – чем хуже нож? Впрочем, я не за этим тебя позвал.