Память сердца - Александр Константинович Лаптев

а там станут допытываться: о чём говорили и чего так долго стояли посреди леса, когда все вокруг заняты делом? Или подойдёт вечером бригадир и велит идти в другой барак, в бригаду забойщиков. И всё, хана! Николая больше не увидишь, и света белого тоже. А значит, и в самом деле медлить нечего. Все планы могут рухнуть в одночасье. Бежать надо немедленно. Вот и погода установилась подходящая. Снег уже почти везде стаял, ручей освободился ото льда. Вдоль ручья они и пойдут – на север! За эти дни Пётр Поликарпович придумал кое-что новое. Сплавляться по Армани они не станут. Он уже понял, что дело это безнадёжное. Да и где взять плот или лодку? Предположим, пилу ещё можно раздобыть. Но как начнёшь орудовать этой пилой в лесу – так сразу тебя и застукают. Но если даже сумеешь набрать брёвен – другая незадача: чем их крепить? Длинных гвоздей взять негде (их куют тут же, в кузнице, и все они наперечёт). Брёвна из листвяка так тяжелы, что плот из них делать бесполезно, утонешь, к чертям собачьим, и вся недолга. Вот и получалось, что уходить нужно было в сопки, где их не станут искать. Сразу же кинутся на реку, будут обшаривать берега, ставить заградительные кордоны на всём протяжении до Мадауна. А они обманут всех: пойдут вверх по ручью. Оно и удобнее. Здесь они собирают хвою, отсюда сподручнее уйти на север. Через три километра тропа раздваивается, а потом снова будет ветвиться и петлять. За несколько часов они пройдут километров двадцать – этого хватит для начала. А потом что-нибудь придумают. Главное, покинуть ненавистный лагерь. На свободе-то как хорошо! На свободе и думается совсем иначе. Мысль в лагере тоже несвободна, она как птица в клетке – лишена полёта и смелости. Но стоит убрать клетку – и птица полетит навстречу солнцу, чтобы уже никогда не вернуться.

– Хорошо, – молвил он. – Иди к своему знакомому и бери у него всё, что даст. В барак не носи, оставь где-нибудь в кустах за колючкой, а утром заберём, когда выйдём на работу. И про ботинки не забудь. Если всё сложится удачно, прямо завтра и двинем.

– Здорово! – обрадовался Николай. – А куда мы пойдём?

– Завтра всё скажу, – ответил Пётр Поликарпович. Остановился и строго глянул на парня. – Но ты смотри, ещё есть время. Я тебя не неволю. Если хочешь, оставайся. Дело рискованное, могут и пристрелить, сам знаешь.

– Да знаю я! – отмахнулся тот. – Решили, значит, всё, уходим. Я тут ни за что не останусь. А ты никак решил меня кинуть?

– Нет, просто предупреждаю. Шансов у нас немного. Если поймают, плохо нам будет. Так что… – Он не закончил, но всё и так было понятно.

Николай промолчал. Для него вопрос был решён окончательно и бесповоротно. Он не рассказал Петру Поликарповичу о том, что у него были особые отношения с уголовниками (а сам он был «бытовичком»). Однажды он вчистую проигрался в карты, использовал последний шанс – играл «на представку» – и на другой день не смог отдать картёжный долг. Уголовники без лишних слов приговорили его к смерти. И он был до сих пор жив лишь потому, что дал взятку нарядчику, и тот немедленно перевёл его в инвалидную бригаду, подальше от урок. Но всё это были временные меры. Никакая бригада, никакая больница и никакой нарядчик не могли спасти его от расправы. Счёт тут шёл на дни. Тот же нарядчик предупредил его, что к нему приходили гонцы из «индии» (так назывался барак блатных), и велели немедленно отправить беглеца к ним в барак (а не то нарядчику худо будет). А уж что там с ним сделают – этого заранее знать было нельзя. Нарядчик дал Николаю два дня на улаживание всех вопросов, а потом он выполнит требование блатных, потому что сам он тоже хочет жить, а подставляться из-за какого-то фраера ему нет никакого резона.

Николай знал, что в бараке блатных его ждёт жестокая расправа. Хорошо, если просто зарежут. А то ведь могут сделать и кое-что похуже. Защиты от этого у него не было никакой. Жаловаться начальству было бесполезно, над ним бы только посмеялись. Сил для сопротивления тоже не было (урки все с ножами, с топориками, действовали исподтишка, часто набрасывались во сне; как тут убережёшься?). Оставалось лишь одно средство: побег. А ещё можно было повеситься, как это сделали трое заключённых прошлой осенью, когда их отказались отправить в больницу; все трое повесились в обеденный перерыв, перекинув верёвки через прочную балку в производственном корпусе; среди них был один умелец, который помог товарищам завязать узлы, а потом проверил, ладно ли лежит петля на шее. Но повеситься Николай всегда успеет. Нужно быть дураком, чтобы не уйти из лагеря, имея возможность каждый день выходить за его территорию. Да ещё здесь, в этих диких сопках, где нет ни души и где ни одна сволочь его не достанет! А насчёт того, что его могут поймать, так он этого не очень-то боялся (он ведь не политический, значит, будет ему поблажка). Даже если и поймают – ну, изобьют для порядка, это вполне может быть. Будет следствие и будет новый срок. Но в этот лагерь он уже не попадёт и обидчиков своих никогда не увидит. Он останется жить, а это главное. Пусть ему добавят ещё лет пять или даже десять. Это уже не важно. Восемь лет сидеть или восемнадцать – какая разница? Всё это были сроки фантастические, не укладывающиеся в голове. А значит, можно об этом сильно не думать. Главное, пережить этот день, эту зиму и ближайшее лето. А там видно будет.

В общем и целом выбора у него не было, и он не колебался ни секунды. Узнав о решении Петра Поликарповича бежать на следующий день, он обрадовался, хотя и не показывал вида. Как и всякий бывалый зэк, он умело скрывал свои эмоции. Вечером, вернувшись в лагерь, он сразу пошёл в дальний конец зоны, где располагался продуктовый склад, на котором отирался его кореш, которого он однажды крепко выручил. Кореш помнил об этом и согласился дать Николаю продукты просто так, в знак благодарности. Никаких денег у Николая не было, это он так сболтнул Петру Поликарповичу, чтобы долго не объясняться. Да и какая тому разница, откуда возьмутся рыба и хлеб? Главное, чтоб побольше да чтобы не застукали.

И всё у них сперва пошло отлично. Вечером Николай принёс в барак ботинки. Пётр Поликарпович