Морок - Михаил Щукин

– Ты что тут делаешь?

– Тебя жду…

…У соседей хриплым спросонья голосом прокукарекал петух. В окнах стало совсем светло. В дом ползла прохлада остывшей земли и влажного от росы воздуха. «Спать, спать…» – приказал себе Иван, вбил голову в подушку, чтобы ничего не слышать, и наконец-то уснул.

Было это в прошлом году, после уборки. В колхозном Доме культуры праздновали конец страды. Просторный зал битком набит народом, свежо и ароматно пахло тающим снегом – натащили на ногах с улицы. Снег шел уже несколько дней. Не останавливаясь, мягко и размеренно, как часы. Да, точно, как часы. Иван сидел в президиуме с широкой шелковой лентой через плечо, на которой было написано золотыми буквами: «Передовик жатвы», смотрел в окно на тихо опускающиеся снежные хлопья и слушал, как тикают настольные часы в богатой резной оправе – ценный подарок, только что врученный ему. Переводил взгляд с окна на часы, и ему казалось, что это снежинки падают с таким методичным и холодным стуком. Нечаянно глянул в зал, увидел в первом ряду отца. Бригадир Белореченской бригады сидел принаряженный – в темном строгом костюме, в модной голубой рубашке: рубашку ему Иван привез из заграничной поездки, – помолодевший и светлый, словно отмылся, отпарился от тяжелых осенних трудов. Отец любил такие торжественные дни и готовился к ним со всей тщательностью: весь вечер гладил рубашку, костюм, примеривал и по нескольку раз перекалывал на груди награды, чтобы висели они одна к одной. Но главное – Яков Тихонович широко и довольно улыбался. Делал он это очень редко, но, зато уж когда улыбался, молодел лет на десять.

– …И мы вправе гордиться их честной, трудовой славой! – Председатель колхоза, читавший с трибуны речь, сказал эти слова с таким ударением и нажимом, что Иван, занятый своими мыслями, услышал его. Но тут же отключился, продолжая думать, что слава похожа на опьянение. Поймаешь дурманящий момент легкого, приятного головокружения, беспричинной радости, собственной значимости, и хочется повторения, еще, еще раз, и не заметишь, как привычка войдет в кровь. Ведь не заметил же он, когда стали для него привычными и – если честно – приятными президиумы здесь, в колхозе, и там, в районе, награды, слова о нем с трибуны, уважительное рукопожатие начальства. Но хмель славы тоже не навсегда. Наступает время, и он проходит. Сейчас, глядя на улыбающегося отца, слушая равномерное тиканье, Иван испытывал именно такой момент отрезвления. Будто спал, проснулся и поглядел вокруг иными, здравыми глазами. Поглядел, и ему стало худо.

– …Замечательных тружеников наших полей и ферм! – снова с ударением и нажимом подчеркнул председатель, и Иван снова услышал его. Даже похлопал вместе со всеми.

Тикают часы, и падает тяжелый влажный снег. На крыши домов, на заборы и поля. И те хлебные валки, которые вчера еще можно было различить и увидеть, сегодня уже запечатаны до весны белой, холодной стылостью. Иван поставил локоть на красную скатерть стола, опустил голову и прикрыл глаза ладонью. Нет просторного зала, битком набитого людьми, нет длинного стола для президиума, нет трибуны, а есть большое поле гектаров в двадцать, и на нем лежат длинные извилистые хлебные валки, припорошенные снегом. То там, то здесь из белизны тоскливо торчат одинокие серые колоски. Пусто, глухо. Иван попал на неубранное поле совершенно случайно: по первотропу решил поохотиться на зайцев, но только зря намаял ноги и, возвращаясь в деревню, решил срезать угол. Поле, накрытое снегом, открылось ему сразу своим запустением и тоской.

Пахали осенью землю, весной засевали ее, летом душили сорняки отравой с самолета, считали все это работой, получали за нее деньги, а потом ушли и бросили сваленный хлеб, отдав его мышам и гнили. Выбросили, как выбрасывает икающий от сытости человек ненужную ему черствую корку. И сыпется теперь с неба мягкий снег, хоронит под собой серые колоски и волглую солому.

Иван нагнулся, разгреб снег, вытащил несколько колосьев, вышелушил их в ладонях, сдул мякину и долго смотрел на крепкие ядреные зерна. Сколько их тут осталось лежать?

Сбоку послышался прерывистый глухой шорох. Иван испуганно оглянулся. Большая жирная ворона с лоснящимися перьями тяжело плюхнулась на заснеженный валок и не торопясь, лениво стала выцарапывать колос. Выцарапала и так же не торопясь, лениво принялась склевывать зерна, тупо и равнодушно поглядывая на Ивана круглым сытым глазом.

– Кышш! Зараза! Кышш!

Ворона и не думала пугаться, переступила с лапы на лапу, раззявила черный прожорливый клюв, и протяжное, скрипучее карканье разнеслось над полем. Над длинными извилистыми валками под снегом, над одиноко торчащими колосьями. Ивану стало не по себе от этого карканья, по-могильному скрипучего.

– Кышш! Зараза!

Ворона глядела на него круглым сытым глазом и продолжала каркать, жирным пятном чернея на белом свежем снегу. Иван сдернул с плеча ружье – раздался гулкий, раскатистый выстрел. Опустил ружье, из ствола которого выползала сизая струйка, глянул на ворону, сброшенную дробью с хлебного валка, и напрямик торопливо пошел через поле, испытывая гадкое чувство и запоздало ругая себя за выстрел – ворона-то ни при чем.

На дороге он догнал деревенского старика Евсея Николаевича. Тот шел с большой корзиной, то и дело ставил ее на землю, отдыхал. Коротенькая старая фуфайка, валенки с калошами и потрепанная шапчонка придавали Евсею Николаевичу захамызданный вид. И поэтому только что увиденное поле, жирная ворона на нем и теперь эта одинокая усталая фигура старика, бредущего по дороге с тяжелой корзиной, – все наполнило душу такой безотрадностью, что хотелось закрыть глаза и ничего не видеть. Заслышав сзади шаги, Евсей Николаевич поставил на землю корзину, оглянулся.

– Здравствуй, Евсей Николаевич, с какой добычи идешь?

Маленькое, сморщенное лицо старика стало сердитым и одновременно хитроватым.

– С трудами вашими, Иван Яковлевич, с трудами вашими. От них и кормлю своих курочек.

Иван подошел вплотную, заглянул в корзину. Она была до краев наполнена срезанными колосьями. Сверху лежали ножницы.

– Душа-то болит, – продолжал Евсей Николаевич, – все равно сгниет, а тут хоть на малое дело сгодится. А ты по кому там стрелял, уж не по воронам ли?

Иван покраснел и отмолчался. Перекинул ружье за спину и поднял корзину с земли.

– Давай, дед, помогу.

– Раз сила есть, помоги.

Они пошли по дороге. Иван уже каялся, что подошел к старику. Знал: сейчас не избежать неприятного разговора. И не ошибся.

– Ты, Иван Яковлевич, я слышал, в институте учишься?

– Учусь, заочно.

– Так, так… А считать там вас учат или нет?

– Смотря что.

– Ну вот хлеб хотя бы. Я вот хожу, колоски эти срезаю и все прикидываю. Нынче у нас сколько на круг собрали? Восемнадцать центнеров. А кулижка неубранная, пожалуй, гектаров с двадцать будет. Перемножим восемнадцать на двадцать. Сколько получается? Триста шестьдесят получается. Три с половиной тонны зерна взяли и ухайдакали. Псу под хвост! Работнички… Или как вас теперь называют? Труженики!