Пляжная музыка - Пэт Конрой

С самого первого дня нашего приезда в Уотерфорд Ли испытывала давление окружающих, которые непременно хотели видеть ее счастливой. Она считала чуть ли не своим гражданским долгом демонстрировать всем, что прекрасно проводит время. Люди обсуждали, счастлива ли она, так же часто, как вероятность дождя или атмосферное давление. Она уже начинала чувствовать себя заключенной, получившей за хорошее поведение досрочное освобождение. Ли не имела ничего против внимания, но не хотела, чтобы ее изучали. В этом городе она еще острее, чем в Риме, чувствовала, что у нее нет матери. Куда бы она ни поворачивалась, то повсюду упиралась в прошлое Шайлы. Ли стало казаться, что Шайла везде, хотя для девочки мать оставалась все такой же призрачной — как в подсознании, так и в жизни. Чем больше Ли узнавала о матери, тем меньше верила, будто хоть что-то знает о ней. Как-то в субботу в синагоге Элси Розенгартен, пожилая еврейка, учившая Шайлу во втором классе, разрыдалась, когда ей представили Ли.

Позже я постарался объяснить такое проявление эмоций своему ребенку.

— Люди поражаются тому, что ты так похожа на свою маму, — сказал я, крепко сжав руку Ли.

— Я и на тебя немножко похожа.

— Ну, пока это не слишком заметно, — отозвался я и украдкой взглянул на Ли, задумавшись над тем, всех ли родителей унижает красота их детей.

После нашего возвращения в Уотерфорд редкую ночь я не вставал в три часа, чтобы проверить, что Ли все еще дышит.

— Может, люди думают, я могу что-нибудь с собой сделать, потому что так поступила мама? — спросила Ли. — Они поэтому так на меня смотрят?

— Да нет, что ты! — воскликнул я.

— Так и есть, — возразила Ли. — Ты просто меня защищаешь.

— Вовсе нет. Люди не могут поверить, что я один смог вырастить такую хорошую и воспитанную девочку, — объяснил я. — Твоя мама тебя обожала. Прямо помешалась на тебе. Первый год никого к тебе не подпускала, даже меня. А если позволяла менять тебе подгузники, то словно делала мне одолжение.

— Фу, какая гадость, — поморщилась Ли.

— Это ты сейчас так говоришь, но, когда у тебя появится ребенок, тебе это будет даже приятно. Мне очень нравилось менять тебе подгузники.

— Ты переживаешь, что твоя мама умирает? — прижалась щекой к моей руке Ли. — Вижу, что да.

На мгновение я заколебался, но неожиданно услышал в ее голосе призыв к откровенности, просьбу впустить ее в потаенный уголок моей души, где я прятал страх за мать.

— Ты даже не представляешь, каким я был плохим сыном, — вздохнул я. — Чего я ей только не говорил! Такое не прощают. Сколько раз я смотрел на нее с неприкрытой ненавистью. Я никогда ее не понимал и наказывал за свое невежество. Боюсь, что она может умереть, прежде чем я выпрошу у нее прощение.

— Папочка, она знает, что ты ее любишь, — сказала Ли. — Я слышала, как она говорила вчера вечером доктору Пейтону, что не знает другого такого сына, способного приехать из Италии только ради того, чтобы побыть с матерью, когда та в нем нуждается.

— А ты это, случайно, не сочинила?

— Она сказала что-то в этом роде, — уклончиво ответила Ли. — Во всяком случае, она именно это имела в виду.

Вечером мы снова вышли на берег и, почувствовав под ногами море, любовались звездой на небе, отражение которой бесконечно повторялось в лужицах, оставшихся после отлива. Лето громко заявляло о своем приходе: океан постепенно нагревался. С приближением июня каждая капелька воды в каждой волне начинала светиться, и каждое поле по дороге в город было покрыто плетями помидоров, а зеленые плоды жадно тянулись к солнцу. Воздух уже дышал зноем, но вода еще не сказала последнего слова. Не так-то просто разогреть океан, но мы с Ли, шлепая по мелководью в ожидании восхода луны, чувствовали, что это происходит. Над остывающим песком поднимался легкий туман, и чайки, освещенные последними лучами солнца, летели на север. Крики чаек всегда вызывали у меня ассоциации с разбитым сердцем и одиночеством, определения которому еще не придумали. И мне оставалось только надеяться, что мое одиночество не заразно и не передастся дочери через руку, сжимающую ее тоненькие пальчики. Я очень люблю такие южные вечера, и сейчас, когда мы шли рука об руку по берегу, а над нашими головами медленно расцветали созвездия, мне страстно хотелось стать другим человеком — не таким молчаливым, не таким печальным.

Целый час мы бродили по мокрому песку и, только когда ночь окончательно взяла на себя бразды правления, развернулись, направившись к дому Люси. Ярко светили звезды, а воздух пах водорослями, моллюсками и сосной. Вдруг мы услышали впереди какой-то шум. В неясном, скупом свете луны Ли разглядела огромную черепаху и возмущенно охнула, увидев, как какой-то парень, взобравшись на широкий черепаший панцирь, с ковбойским гиканьем хлопает животное по бокам и передним ластам. Мы ринулись вперед.

— А ну-ка, сынок, слезай с черепахи, — как можно более спокойно сказал я.

— Да пошел ты, мистер! — выплюнул в ответ парень, и я заметил, что он явно рисуется перед своей подружкой.

— Слезай с черепахи, сынок, — повторил я. — Это мое последнее вежливое предупреждение, малыш!

— Может, ты плохо слышишь? — не сдавался парень, с виду студент. — Я сказал, пошел ты!

Я схватил парня за рубашку, и тот слетел на землю. Он оказался старше и крупнее, чем мне сперва показалось, и, вскочив на ноги, явно приготовился к драке.

— Расслабься. Эта черепаха приползла на берег, чтобы отложить яйца, — попытался объяснить я.

— Эй ты, придурок! Надеюсь, у тебя хороший адвокат, — заявил парень. — Потому что я подам на тебя в суд.

— Папочка! Она возвращается в океан! — закричала Ли.

Черепаха свернула направо и стала медленно, тяжело продвигаться к воде. Парень попытался отрезать ей путь, но я остановил его, предупредив:

— Ее челюсти оставят тебя без ноги, сынок. Она способна убить взрослую акулу.

Парень отскочил, когда огромное животное с шипением ринулось вперед, отравляя воздух зловонным дыханием, но, очутившись на достаточной глубине, где вода могла выдержать ее чудовищный вес, черепаха тут же превратилась в стремительное ангельское существо и исчезла в океане, как морская птица в объятиях волн.

— Ты дал ей уйти! — заорал парень.

— А что ты собирался с ней сделать, малыш? — поинтересовался я. — Хотел раскрасить ей панцирь и продать его за пять долларов десять центов?

— Я собирался перерезать ей горло.

Я и не заметил мелькнувшего вдали луча фонарика, а вот Ли заметила и уже бежала навстречу какой-то темной фигуре. Следующее, что я понял, так это то, что парень держит нож в опасной близости от моего лица.