Дочь палача и дьявол из Бамберга - Оливер Петч

Но хуже всего были рисунки на полотнах, свисающих с потолка, как театральные занавесы. Барбара видела в церквях рисунки, на которых взорам верующих открывалась преисподняя, где страдали истекающие кровью грешники, раскрывая рты в беззвучном крике. Здесь было нечто подобное. Они отовсюду смотрели на Барбару, торопливо нанесенные наброски человеческой жестокости, как эскизы для будущего собора. Все в этой камере выражало одно-единственное чувство.

Боль.

На дыбе стонал, прикованный цепями, Иероним Хаузер. Старый секретарь, похоже, находился без сознания, глаза его были закрыты, и сам он дергался, как выброшенная на берег рыба. И все же Хаузер еще жил. У противоположной стены на связке соломы сидела Адельхайд. Она была связана, и от ее шеи к железному кольцу в стене тянулся кожаный шнур. Женщина неподвижно уставилась перед собой, но Барбара видела, как ее трясет от страха. Саму ее так парализовало увиденное, что она не испытывала совершенно никаких эмоций. Барбара даже не сопротивлялась, когда Зальтер подвел ее к стене, мягко усадил на пол и привязал, как Адельхайд, к железному кольцу. Еще одной веревкой драматург вновь связал ей руки и ноги, после чего поднялся и подошел к лежавшему на дыбе Хаузеру. При этом с лица его не сходила улыбка, едва ли не ласковая.

– Пьеса близится к завершению, – сказал он тихо. – Скоро чаши весов опять встанут вровень.

Зальтер играючи повернул колесо в изголовье дыбы, натягивая цепи.

– Я просил Малькольма поставить мою пьесу. Как часто я просил его об этом, но он не захотел… Жаль. Уверен, ее ждал большой успех. Знаете, какая главная движущая сила в любой хорошей пьесе? – Он вопросительно взглянул на девушек и, не дождавшись ответа, продолжил: – Любовь и месть. Все прочее берет начало от них. Все великие трагедии Шекспира основаны на этом. Моя пьеса начинается любовью и заканчивается местью, жестокой местью. Хотите, расскажу, о чем она?

– С удовольствием, – прошептала Барбара в надежде оттянуть таким образом неизбежное. – Расскажите.

– Что ж, пьеса повествует о маленьком мальчике, рожденном в большой счастливой семье. Отец, мать, тети, дед с бабушкой… Дед его не кто иной, как канцлер Бамберга! Мальчик родился, он уютно лежит на материнских руках… Конец первого акта, конец любви. – Улыбка Зальтера погасла, как пламя свечи на ветру. – Ибо группа могущественных людей решила истребить эту семью, жаждая власти, из холодного расчета. Они измышляют дьявольский план. И маленький мальчик вынужден наблюдать, как его бабушку и маму обвиняют в колдовстве, пытают и отправляют на костер. Он цепляется за отца, но и его казнят, как и деда, самого канцлера. Мальчику всего четыре, и мир его рушится по крупицам. Едва он приживается у новых родственников, как их тоже пытают и отправляют на костер. Его принимают дядя с тетей, но и до них дотягиваются руки палача. В итоге мальчик остается совершенно один… Конец второго акта.

Зальтер немного помолчал, глядя куда-то в пустоту.

– Невыразимая скорбь перерастает в более мощное чувство, – продолжил он глухим голосом. – Имя которому ненависть. Тетя, последняя из близких родственников, замученная, истекающая кровью, прежде чем распрощаться навеки, называет мальчику имена людей, которые погубили его семью и нажили на этом большие богатства. Он никогда не забудет этих имен, ни единого…

В глазах Зальтера блестели слезы. Он продолжал вращать колесо на дыбе. При каждом его обороте Хаузер издавал громкие стоны.

– Харзее, Шварцконц, Васольд, Готцендёрфер, Херренбергер, Шрамб, Браун…

При последнем имени Адельхайд тихо вскрикнула:

– Господи, Браун! Это… это же мой отец!

– Сироту отдают в кармелитский монастырь на Каульберге, – продолжал Зальтер, не обращая внимания на стоны и крики. – Монахи его невзлюбили. Они считают его порождением сатаны, истязают его словами и молитвами, бьют изо дня в день, запирают всякий раз в карцер глубоко под землей. Там он, словно молитву, повторяет имена убийц. Харзее, Шварцконц, Васольд, Готцендёрфер, Херренбергер, Шрамб, Браун… – Зальтер снова повернул колесо, и близкий к обмороку секретарь застонал еще громче. – Но однажды мальчик находит в песчаной горе путь к бегству…

– Камера под монастырем! – прохрипела Барбара. – Вы уже знали о ней… И поэтому там укрылись…

Зальтер, казалось, даже не слышал ее и спокойно продолжал:

– Тогда мальчик бежит из монастыря. На свободе он узнает, что и других его родственников убили, чтобы замести все следы. Но у него есть дальний дядя в Кельне, у него-то он и находит приют. Начинает учиться, принимает фамилию дяди, чтобы обо всем забыть. Но имена продолжают звучать у него в голове. Харзее, Шварцконц, Васольд, Готцендёрфер, Херренбергер, Шрамб, Браун…

В этот раз, когда Зальтер повернул колесо, Хаузер громко закричал. То был высокий, жалобный крик, словно взвыл какой-то зверь.

Барбара закрыла глаза, но крик остался.

– Почему я? – прокричала она сквозь вопли. – Какое я имею к этому отношение?

Зальтер улыбнулся ей:

– А ты разве не поняла, Барбара? Ты – дочь палача. На твоей семье тоже лежит груз вины. И ты за него расплатишься. Чаши весов становятся вровень. Приближается заключительный акт.

Он повернул колесо, и в суставах секретаря что-то хрустнуло.

В крике, который испустил Хаузер, уже не было ничего человеческого.

* * *

Магдалена мчалась к дому. Отец уже дергал массивную дверь. Изнутри по-прежнему доносились ужасающие вопли. Позади сквозь завывания ветра слышался крик Бартоломея:

– Якоб, нет! Не делай глупостей!

Но палач его не слышал. Он врезал плечом по тяжелой двери, но та даже не шелохнулась.

– Дьявольщина, закрыто! – выругался старший Куизль, когда Магдалена наконец настигла его. Он несколько раз врезал по двери ногой, но она не дрогнула.

– Отец, прекрати! – взмолилась Магдалена. – Это ничего не даст. Нам нужно вместе…

– Барбара! – крикнул Якоб, словно и не слышал свою дочь, и снова ударил в дверь. – Ты слышишь меня? Ты внутри?

Не дождавшись ответа, палач молча двинулся вокруг дома и остановился перед заколоченным окном. Могучими руками он принялся отдирать доски от стены, пока не образовался широкий проем.

– Ты… упрямый болван! – разозлилась Магдалена. – Подожди хотя бы остальных.

Но отец не обратил на нее внимания. Он подтянулся и скрылся в доме, откуда доносились приглушенные стоны. Теперь Магдалена была уверена, что кричала вовсе не Барбара. Но кто тогда? Быть может, Хаузер? Ей послышался также и женский голос, но она могла ошибаться.

В отчаянии женщина огляделась в поисках спутников. Симон, Георг и Бартоломей уже догоняли ее. Последнему этот забег по размокшей земле давался с большим трудом. Только Иеремия по-прежнему сидел в зарослях ежевики и боязливо поглядывал на остальных.

– Ну, замечательно! – пропыхтел Бартоломей, подбежав наконец к Магдалене. – Твой отец таки не исправился за все эти годы. Вечно прет напролом.