Медленные челюсти демократии - Максим Кантор

Помимо этого, существует объективный процесс роста общества, который требует адекватного внешнего выражения. Бонапарту тесно внутри Франции, Ксерксу — внутри Персии, Сталину внутри России: общество набрало столько внутренней энергии, что требуется дать ей выход. Энергия эта, если можно так выразиться, воспитующего, назидательного характера, наподобие той, которой обладают учительницы начальной школы. Многому научить они не должны и не сумели бы — но преподают то немногое, что безусловно необходимо. Вопрос в том, что когда обладающий немногими знаниями полагает их безусловно необходимыми для остальных людей, не всегда можно быть уверенным, что речь идет об алфавите. Так подросток, выйдя из ребяческого возраста, чувствует себя готовым учить других. Поскольку большое государство — не подросток и нельзя рекомендовать ему заняться боксом вместо того, чтобы драться во дворе, войны неизбежны. Но такие войны — свидетельство развития, и нельзя этому не умиляться. Можно, разумеется, отметить, что развитие такого рода (перманентная ли революция, финансовый ли капитализм, либеральная ли демократия) носит экстенсивный характер, что такое развитие свидетельствует об известной неполноценности общества. Экстенсивное развитие, имперская политика — вещи недолговечные, как бы ни умилялись сегодняшние демократы на империю. Но поди скажи такое здоровому, самоуверенному бугаю, обуянному свободолюбием. Когда Ахилл возмужал, он отбросил предметы праздной роскоши — и потянулся к оружию. А книга была бы этому головорезу ни к чему.

Помимо сказанного выше, война — катализатор этических ресурсов. На войне человек проявляет свойства, невостребованные мирным временем: храбрость, волю, жертвенность. Конечно, пожарные проявляют храбрость на пожаре, бизнесмен выказывает волю, продавая негодный товар, домашние хозяйки демонстрируют жертвенность, прощая мужьям измены. Но это довольно низкий процент использования заложенного в человечестве героизма. Редкому менеджеру среднего звена придет в голову отдать жизнь за топ-менеджера, а отдать жизнь за командира — явление на войне обычное. Герои делаются примером для нации, нормативы поведения в обществе становятся выше. Можно ожидать, что резня мирного населения пополнит пантеон героев и обогатит парковую скульптуру. Скульптурные ансамбли греческих храмов были бы невозможны без Троянской войны. Можно, конечно, сказать, что военная героика никогда не давала примеров высокого гуманистического искусства, а только лишь манипулятивного и декоративного. Ничто из созданного в мировой культуре (за исключением эпоса, разумеется, который не знает морали) не прославляет войну — но становится сколь-нибудь значимым, лишь ее отвергая. Можно было бы сказать, что колоссы Третьего рейха, сталинские монументы и современный американский кинематограф — это крайняя, оскорбительная пошлость. Общественная этика, гальванизируемая угрозой и войной, — она не вполне этика, или, точнее сказать, это некая служебная этика, что, согласитесь, звучит нелепо. Как сказал великий гордец Унамуно, обращаясь к Франко: «Vensen no se convenser», победить — не значит убедить. Но разве потребна эта христианская мораль античному герою? Ахилл бы рассмеялся, скажи мы ему, что его образ, воспетый Гомером и Гегелем, сегодня вызывает отвращение.

Помимо этого, война показывает, что в мире нет случайного. Даже если повод для войны нелеп (Менелай вспомнил об ушедшей жене спустя десять лет после ее ухода, Ксерксу приснился вещий сон или Буш заигрался в Черчилля), ясно, что речь идет о серьезном деле: пора менять карту Востока, цивилизованный западный мир только этим и занят. Можно бы, разумеется, к этому прибавить, что случайность и закономерность в истории описывают не только непосредственные нужды завтрашнего дня. Цепь связанных меж собой явлений легко проследить по троянским событиям — и нельзя сказать, что все они были желанны ахейцам или тому же Ахиллу. Современная западная цивилизация, как и гомеровский герой, — могли бы, подобно Робинзону Крузо, составить таблицу хорошего и плохого, что приносит история в виде закономерных случайностей. Вероятно, все эти случайные закономерности расписаны в истории, но всякий раз поражаешься, как же одно вытекает из другого. Чванливый Менелай уезжает надолго, Парис крадет Елену (плохо), ахейские цари приводят огромное войско под стены Трои, чтобы убивать мирных людей (хорошо), гибнет Патрокл и много иных воинов (плохо), Ахилл убивает Гектора (хорошо), немедленно после этого Ахилла убивает Парис (плохо), ахейцы врываются в город и вырезают семью Париса (хорошо), троянец Эней ускользает от расплаты, становится героем римской поэзии, и Рим неумолимо поглощает ахейскую культуру (плохо).

Знать бы, на каком этапе вовремя остановиться в этой череде связанных случайностей. Но Ахилл останавливаться не хочет — он умеет переть вперед, как танк, этим и интересен.

Также положительным следствием войны является чувство стыда, которое приобретает самодовольное общество, сделавшись виновником чьей-то смерти. Это чувство неизбежно появится, потому что человеку нельзя убивать другого человека, сильному не разрешено бить слабого. Это такого рода стыд, такого рода раскаяние, которые не заглушить в себе посылкой гуманитарной помощи в Россию или абортивных таблеток в Африку. Это стыд, прожигающий нутро, не дающий дышать, стыд за то, что уже непоправимо. И если общество людей сытых и живущих в тепле испытает стыд за то, что лишило жизни человеческие существа, это пойдет ему на пользу — потому что только возможность испытывать стыд и делает человека человеком.

Трудное для цивилизованного гражданина дело — сочувствие варварам. Можно понимать, что лидер просвещенного человечества зашел далеко, но испытать сочувствие к лидеру дикарей не получается. Александр Македонский, конечно, завоеватель и убийца, но европейцу легче ассоциировать себя с ним, чем со скифами. А что, спрашивает себя европеец, скифы были очень уж хорошие? Вот если Ксеркс нападает на Грецию, мы испытываем другой набор чувств. Одно дело — ехать в интербригады в Испанию, совсем другое — сражаться в Сербию. Спрашиваешь себя: ну и какого черта я буду защищать эту сволочь Милошевича или этого сатрапа Саддама? Сравним ли мы Цезаря с Чингисханом? Если бы генеральным секретарем ООН был Гегель, он бы, конечно, не допустил подобного сравнения. Лучшая часть человечества (его цивилизованная часть) старается гарантировать, чтобы мандат на убийство себе подобных получало только по-настоящему прогрессивное общество, и цели убийства должны быть высоко моральны.

Когда лучшая часть человечества хочет обучить менее хорошую его часть, ему приходится смириться с тем, что известное количество людей будет убито. Не все дикари принимают ту — безусловно лучшую — форму общества, в которой им предлагают жить. Они держатся за свои обычаи, иногда идут на сопротивление прогрессу, тогда их приходится убивать. Будь то колонизация Америки, уничтожение Трои или вразумление Хусейна — внедрение цивилизации влечет за собой жертвы. Лучшая часть человечества неизбежно должна спросить себя: хорошо ли, что приходится во имя прогресса убивать? Ответ давно дан.

Надо привести человечество к разумному управлению, или оно погибнет в войнах. Значит, требуется еще одна война, чтобы обеспечить порядок. К тому же чем цивилизованнее общество, тем меньшее число людей ему требуется убить для победы: новая военная техника сводит жертвы к минимуму. Для цивилизации является делом чести не допустить существование варварского режима. Трудно мириться с тем, что кто-то живет хуже тебя, меньше ест, больше работает. Имеет смысл убить некоторых из обездоленных, чтобы спасти остальных. Выбирать нужно не между жизнью и убийством, но между убийством варварским и убийством цивилизованным. Примечательно, что человечество рассуждает так на протяжении всей своей истории, а войны не кончаются. Возможно, что теперь, когда достигнуты новые вершины в науке и технике, эта логика наконец себя оправдает. Осталось убить совсем чуть-чуть людей, и наконец-то все организуется. Надо учесть также, что если оставить худшую часть человечества без вмешательства, дикари сами себя убьют или так или иначе, но рано или поздно помрут.