Кавалер умученных Жизелей - Павел Козлов

* * *

Не хочется описывать тогдашнее смятение и стресс. Вокруг ничто не изменилось. Все та же трасса, и закат, и те же горы. Беда настигла только нас, примчались «скорые», приехала полиция.

Водитель первого автобуса погиб, улыбчивый, приветливый бразилец. Ещё погиб шофер грузовика. Второй автобус удалось остановить.

Из нашей труппы пострадала лишь молоденькая Ольга, она сидела за водительской кабиной. Теперь лежала на носилках, лицо в крови, в порезах от осколков. У остальных – ушибы, ссадины, возможно – сотрясенья. При всякой травме отправляли в госпиталь.

Неподалеку отыскался бар. Заботливые люди импресарио просили тех, кто уцелел, зайти и выпить что-нибудь спиртное, унять тревогу, пересилить этот ужас.

Авария взнуздала папарацци. Наутро все газеты запестрели: «Трагедия Советского балета», «Бог миловал, и все остались живы», «Продолжат ли они гастрольный тур?». Публиковались фотографии с упором на контраст: счастливые, красивые артисты на прекрасном пляже. Потом они же на носилках, акцент на кровь, смятение и горе. Разбитый, искореженный автобус.

У журналистов была жаркая работа. В последних кадрах они сняли, как понаехали машины забрать артистов первого автобуса, кто обошелся без больницы.

Пригнали транспорт пассажирам из второго, но наш водитель был в автобусе, на месте, у руля. В глазах его была надежда, что не оставит свой корабль его команда, корабль, что удержался на плаву. Ни мысли не мелькнуло пересесть. Все поднимались по подножке, возвращались на места, понуро продвигались по проходу.

Лещинская вошла одна из первых, сидела в своем кресле у окна. Когда все заняли места, она сказала громко и отчетливо:

– Такого больше не случится.

Потом дополнила:

– Такого же плохого.

И напряженье отпустило. В её словах звучал отбой, притихли горестные мысли, поменялось настроенье. Спасибо, что мы все остались живы. Бразильские гастроли продолжались.

Лишь Ольгу, что сидела за водителем, оставили в больнице до утра – её ещё должны понаблюдать. Других артистов осмотрели, отпустили.

И было несколько часов от катастрофы и до выхода газет. А время, всем известно, лучший лекарь.

Когда в отелях разошлись по номерам, так начали трезвонить телефоны. Дирекция распорядилась мудро – кто может, должен быть на двадцать третьем этаже. Бразильские артисты приготовились, они друзья и беспокоятся за нас.

Потом мы не жалели, что пошли. Нас ждали, мы присаживались к столикам, Жаир Родригес был по центру с микрофоном и что-то неустанно говорил. Наш переводчик не гонялся за дословностью – мы понимали все по чувству, интонации, по взглядам.

Он состоялся, наш прощальный вечер. Пусть без веселья, но со светлой радостью. Жизнь продолжалась.

Родригес подарил нам песню. Он спел её не раз, а мы старались подпевать:

– Tristeza, por favor va imbora.

Что значит в переводе:

– Грусть, я прошу тебя, уйди.

* * *

«С тех пор пролетели года и года».

Эдгар По

Постскриптум в память главной героини.

Сравнительно недавно Инна умерла. Неправильно сказать – её не стало. Жизнь Инны отзвучала увертюрой с насыщенными, памятными темами. Без пафоса, без мертвой головы пророка, без поиска пророчеств. Ведь Инна знала о своем предназначении.

Когда Антон Лещинский, балетмейстер, сегодня репетирует с артистами, работает талантливо, успешно – не есть ли это разработка лучших тем из увертюры Инны, его матери?

В Большом театре в главных партиях недавно появился замечательный танцовщик. Потомственный артист балета, Владислав Лантратов. Он сын Лещинской и балетного премьера, Народного артиста.

Как в «Сказке о царе Салтане» Пушкина, «родить богатыря» – вот что предчувствовала Инна.

Судьба была щедрее вдвое.

– Вот, Миша, это будет ваша гримуборная, – заведующая костюмерным цехом Тамара Ивановна, полная женщина с добрым лицом, источала гостеприимство. Она ведь тоже когда-то была балериной. – Вон там, гримерный столик у окна. Ребята здесь хорошие, сейчас придут и познакомитесь.

Для Михаила этот день был торжественный. Вчерашний выпускник впервые выходил на сцену, как артист балета. Приятель по училищу, вступивший в труппу на год раньше, предупредил, что надо «проставляться». Миша купил спиртное и какие-то закуски. Мест в гримуборной было пять. Три артиста вскоре подошли, пожали руку, коротко назвали имена. Соседний гримерный стол был пока что не занят. Но и его хозяин появился. Он был постарше всех, назвался Валерий Модестович.

С виду Валерий Модестович был более чем прост. Вряд ли кто мог подумать, что он артист, тем более балета. На сцене не блистал, до пенсии два года оставалось, и теперь «дотанцовывал». Фамилия Рогожин к нему мало подходила, если брать по Достоевскому. А так – он был вполне Рогожин: – весьма обычный, в жизни серенький. Но позже выяснилось – балагур и кладезь театральных курьезов.

Давали в этот вечер «Эсмеральду». Прославленный спектакль, типичный драм-балет. На «классической основе» (пуанты и движения из классики) танцевали только главные герои. Народ плясал на каблуках и в сапогах. В основном была актерская задача – обыгрывать события на сцене и сопереживать.

Вслед за народным танцем к Notre Dame пришли цыганки, балетные красавицы в воздушных юбках, в «характерных» туфлях на удобных, крепких каблучках. А, уж насчет причесок – исхитрились, кто во что горазд. Молоденькая балерина Лена Гусева, по жизни натуральная блондинка, нацепила кучерявый рыжий парик и прикрепила косы по бокам. Цыганки вырвались из-за кулис, народ рассыпался – цыганский танец начинался с середины сцены. В нем был испанский колорит (что удивляться, ведь Мадрид недалеко). Музыка в этом балете была незамысловатая, скомпонованная, в авторах стояли три композитора: Делиб, Пуни и Василенко. В цыганском танце не гонялись за мелодией, там царствовал ритм. Артистки с упоеньем раскрывали настроение – задор горячих огненных сердец. На музыкальный проигрыш, с ударным «раз», и проходящими «два, три», поочередно выступали две цыганки. Второе соло, вместе с Нелей Навосардовой, танцевала Гусева. Улыбалась она, как Лоллобриджида в «Фанфан-Тюльпане», да и казалась не менее красивой. На «раз» они шагнули правой ногой, на «два-три» отбили ритм левой, играли плечами, приподнимали подбородки. В этот момент одна коса у Лены отвалилась. Но балерину это не смутило, она осталась в образе. Змейкой побежала среди пляшущих подруг, а косу кто-то подхватил и отбросил. Но сцена, как резец у скульптора, в тот вечер отсекала лишнее. Возле рампы, от задорного движенья головой, у Гусевой оторвалась вторая коса и улетела в оркестровую яму. Артисты не играли бурное веселье, напротив, приходилось его сдерживать. Кто-то подытожил:

– Всё, к черту, отвалилось.