След крови. Шесть историй о Бошелене и Корбале Броше - Стивен Эриксон

Никто не прерывал меня, что доказывало истинность моих слов. На затылке у всех выступили капли пота, шаги стали сбивчивыми. Станете ли вы отрицать? Какой мужчина не поимел бы девять из десяти встреченных им за день женщин? Девяносто из ста? Какая женщина не сжимает в воображении десяток промежностей, магическим касанием превращая мягкое в твердое, а крошечное в огромное? Разве она не мечтает, вся дрожа, отдаться целиком и бесповоротно? Мысли наши полны похоти, и в любой нашей позе можно увидеть все невзгоды и радости существования. История полна страданий, разочарований и желания, убийств соперников и мучений отвергнутых. Дети умирают… чтобы дать место новым детям! Беременные гордятся своими животами, столь обременяющими их скрипящие под тяжестью бедра, словно трофеями. Юноши стремятся перещеголять друг друга, бездумно тараща глаза. Старики пускают слюни, жалея об утраченной молодости, когда столь многое было возможно, но столь малого удалось достичь. Старухи восседают подобно потрепанным певчим птицам на крепких молодых плечах, не носящих даже следов будущих шрамов. Но не осуждайте подобные истины! В них — слава самой жизни! Празднуйте от всей души!

Только не забудьте пригласить и меня тоже.

— Паломники бросали друг на друга безмолвные взгляды, — продолжил я после некоторой паузы, которую специально выдержал, чтобы возбудить интерес слушателей, — и в душе каждого из них зарождались яростные вихри. Безнадежный голод плоти пробуждал иные аппетиты, но, несмотря на все высказанные и невысказанные угрозы, любовь всегда найдет себе дорогу. Ногам не терпится раздвинуться, дрожат бедра, стремясь крепко сжаться. Напрягаются змеи между ног, готовые разрушить любые барьеры, не дающие им встать во весь рост… — Похоже, даже мулы и лошади стали ступать мягче, чтобы не заглушать мои слова. — Среди паломников была женщина, сестра троих отважных воинов, которую желали все остальные мужчины в этой компании. Суровы и неумолимы были предупреждения ее братьев. Война в ответ на бесчестие, тысяча легионов на марше, столетняя осада и сто погибших великих героев. Гибель королей, чародеи на дыбе, головы на пиках, изнасилованные жены и проданные в рабство дети. Даже богов подобное повергло бы в ужас — столь страшны были угрозы ее братьев. Но кто мог бы усомниться в ее красоте? И кто сумел бы избежать приманки в сетях, которые она ежедневно расставляла у себя на пути?

Рискнул ли я взглянуть на Усладу Певунью? Нет. Но попробуем представить, каково могло быть в тот момент выражение ее лица. Широко раскрытые от ужаса глаза? Отвисшая челюсть? Сгущающийся румянец? Или — и тут я готов поставить на кон свою монету — странный блеск во взгляде, намек на полуулыбку, слегка качнувшиеся бедра?

Возможно, даже спокойный кивок. В конце концов, никакую молодую женщину не загонишь силой в детство с его извращенной невинностью, сколько бы ни ходило за ней воинственно настроенных братьев. Румяное яблоко манит любого, желая быть сорванным.

— Среди поэтов и бардов, — продолжал я, — был мастер изящных искусств, уже пожилой, но буйное творческое воображение ослепляло его, порождая ложную мысль, будто бедняга все еще полон сил. И однажды ночью, после многих дней отчаянных попыток, он наконец сумел привлечь внимание девушки. Пока братья спали, поникнув головой и громко храпя, они вдвоем прокрались во тьму…

— Но я…

Увы, бедняге Калапу Роуду не удалось договорить.

Взревев, Крошка Певун набросился на несчастного старика. Кулак обрушился на поэта подобно дубине, сокрушив кости лица и вогнав их обломки глубоко в мозг Калапа. Поэт рухнул наземь, и жизнь тут же его покинула.

О боги!

Стерегут ли боги каждого из нас? Многие считают именно так, и кому-то приходится за это платить. Но кто из нас не верит, что готов смело встретить их бессмертный взгляд? Не тащим ли мы все за собой мешок, полный мятежных оправданий? Даже сама смерть не в силах бросить вызов этому обозу, прикованному к нашим лодыжкам и прочим выпирающим частям тела. Воистину, может ли кто-то положа руку на сердце честно утверждать, что не стал бы защищать все свои поступки, целую гору поступков, составляющих груз прожитой в страхе жизни?

«Да, о великие, я был настолько ленив, что не выбрасывал отходы в надлежащие вместилища, и тысячу раз мочился на стену за домом соседа, жены которого домогался и в конце концов ее соблазнил. И да, у меня имелась привычка чересчур быстро скакать верхом по городу и окрестностям, высокомерно презирая приличия и осторожность. Я из чистой вредности преграждал путь прочим всадникам, на каждом шагу угрожал растоптать прохожих! Я всегда покупал самую крупную лошадь, чтобы лучше напугать других и возместить свои неудачи на любовной почве! Я задирал окружающих, вводил их в заблуждение и бесстыдно обманывал, и каждый раз у меня находились причины и оправдания. Я давно решил, что я центр вселенной, император над императорами, и все для того лишь, чтобы скрыть свою жалкую корыстную сущность. В конечном счете все мы глупее, чем нам хотелось бы считать, — такова сама суть разума, и если не вас, богов, винить за столь убогое творение, то кого же тогда?»

Именно так.

Пока тело несчастного Калапа Роуда остывало на жесткой земле, все остальные уставились — кто с ужасом, кто потрясенно, кто с внезапным аппетитом, кто с тупым безразличием — сперва на Калапа, потом на меня, а затем снова на него, изо всех сил стараясь избегать Певунов, мрачно сжимавших узловатые кулаки (и, естественно, Услады, которая стояла, разглядывая собственные ногти).

Но первой подала голос именно Услада, сказав:

— Да неужели?

Воистину удивительно, как эти два коротких слова смогли полностью изменить восприятие случившегося. В словах Услады было столько презрения, отвращения, недоверия и тому подобного, что ни у кого не осталось ни малейших сомнений в их правдивости. Калап Роуд в объятиях Услады? Сама мысль об этом выглядела столь абсурдно, что, подобно удару молнии, в одно мгновение развеяла любые идиотские обвинения, и все устремили яростные взгляды на Крошку Певуна.

Тот нахмурился еще сильнее:

— Ну чего?

— Теперь мы никогда не узнаем, что случилось с имассами! — крикнул наш дружелюбный проводник, ибо проводники всегда практичны по своей натуре.

Все помрачнели, но я скромно возразил:

— Вовсе не обязательно. Я знаю эту историю. Возможно, не столь точно, как воспроизводил ее Калап Роуд, но постараюсь удовлетворить ваше любопытство.

— Уж всяко лучше, чем твоя собственная история, — пробормотал Апто, — которая вполне может всех нас погубить, прежде чем ты ее закончишь.

— Не согласна, — заявила Пурси Лоскуток. —