Срыв (сборник) - Роман Сенчин

Дверь распахнулась вновь. Супруга электрика была уже более-менее в человеческом виде – по крайней мере халат застегнула.

– Извиняюсь, что я так… Здравствуйте! – затараторила. – А я думала, это мой. Уж так, по-семейному… Еще раз пардону!

– Мы, собственно, гм, – перебил Гаврилов, – к вашему мужу. Так его нет?

– Должен вот с минуты быть на минуту. Он вообще-то аккуратно приходит.

– Тогда простите за беспокойство. – И Станислав Олегович развернулся к приоткрытой двери своей уютной квартиры.

– А что случилось-то? – вдогон голос супруги электрика. – Может, передать чего?

– Да нет, спасибо, – бросил Гаврилов через плечо.

И тут жалобно встряла Елена:

– У нас, понимаете, плита опять отказала. Ваш муж ее как-то ремонтировал, может, как придет – посмотрит. А? Мы рассчитаемся…

«И речь до чего изменилась! – поморщился Станислав Олегович. – Да, приучены мы под этих мимикрировать. И не отличишь».

– А, ну это! – перекрыл его мысли почти вскрик соседки, беззастенчиво жадный (калым почуяла!). – Я уж думала… Ясно, скажу. Чего же…

– Спасибо! – заунижалась дальше Елена. – Так мы ждем?

– Аха, я сразу пошлю, как явится.

– Спасибо вам, спасибо огромное!..

У порога Гаврилов пропустил жену вперед, вошел сам, захлопнул обтянутую коричневым дерматином с обеих сторон тяжелую дверь. Елена, чувствуя, что муж на взводе, юркнула к детям.

Он постоял в прихожей, отдышался, огляделся. Вроде все как обычно. Порядок, чистота, в воздухе – легкий аромат освежителя. Доносятся радостные голоса играющих сына и дочери. Но спокойствия нет, пальцы подрагивают, в горле застрял горький шершавый комок… Чтобы успокоиться, Гаврилов еле слышно прошептал свои любимые стихотворные строчки нелюбимого в целом поэта:

И действительно, он почувствовал себя лучше, когда представил этих мультипликационных водопроводчика, газовщика, электрика. Взял и в своем воображении перелопал их, как мыльные пузырьки… Нет и нет, и хорошо.

Выпил на кухне холодной кипяченой воды… Писать расхотелось, рабочее настроение было все-таки серьезно испорчено… Он включил все три «блина» на плите, но лампочки-индикаторы не загорелись. Пошевелил осторожно громоздкую розетку – лампочки так же безжизненны… Подождал, потрогал «блины». Холодные, никакой надежды. Выключил.

Казалось, барабанные перепонки лопнули, болезненно хрустнув, от звонка в дверь. И Гаврилов не слышал, как прошагал по паркету в прихожую, как отщелкнул «собачку» замка, как скрипнули дверные шарниры.

На пороге стоял электрик и держал отвертку, как нож.

В кармане оставалось сто пятьдесят рублей. В конверте из-под приглашения на премию «Русский Букер» – хранящемся в ящике стола семейном бюджете – последняя тысяча. Имелась у меня, правда, заначка, три тысячи, но что это? – пшик, пару раз в магазин сходить… А до зарплаты – двадцатка – больше недели, до ближайшего гонорарца – тысяч семь – почти месяц.

Катило, катило несколько лет, и вот – новая черная полоса. И она тем более черна, что за эти несколько лет привыкли жить не экономя на всем, не ужимаясь. Нормально жили, на море летом ездили, в Париже побывали. Расслабились, расплылись, а теперь приходится ужиматься. Не с хлеба, конечно, на воду, но без изысков. Клубника на столе зимой по первому желанию не появляется.

А так казалось всё надежно и крепко. Однажды написал беспросветную повесть о семье, которая вынужденно переезжает из города в деревню и там гибнет… Такая фабула у меня была и в двух-трех предыдущих вещах, но эта повесть, опубликованная не в самом заметном журнале, вдруг вызвала у московских интеллигентов бурную реакцию, появились рецензии, статьи, возникли дискуссии, выдвижения на премии… Одно из крупнейших издательств заключило со мной договор, издало повесть книгой. Аккуратная такая книга получилась – не тонкая и не толстая – триста с небольшим страниц крупным шрифтом.

Первый тираж, три тысячи экземпляров, разошелся довольно быстро. Выпустили второй. Заключили договоры еще на несколько книг. Издали одну за другой… Редактор, которая в издательстве меня вела – есть даже такая должность «ведущий редактор», – однажды твердо сказала: «Я буду издавать все, что вы напишете».

Новое писалось, правда, туго – ежегодно выдавать новинку не получалось. Но, чтобы читатель меня не забывал, выпускали переиздания, меняли местами рассказы в сборниках; я доработал кое-что, лежавшее в архиве, растянул один куцый текст до объема, пригодного для отдельной книги…

Конечно, было тревожно. Тревожно всегда: в любой момент у любого пишущего может оборваться та ниточка, на которой висит самое главное – способность писать, и всё. Как говорили раньше: «Муза меня не посещает». Можно сидеть сутками за столом и понимать: пустота. Но тут тревога была конкретная: книги продавались плохо, критики писали, что планку той своей повести я не преодолел… Хреновато, когда у писателя есть визитная карточка. Тем более если она уже потасканная, несвежая. Бывает, автора и в восемьдесят лет воспринимают по книге, которую он написал лет в двадцать пять. А следующие сорок – довесок к той давней…

Крайняя («последняя» говорить не принято) книга вышла тиражом полторы тысячи экземпляров, а потом моя ведущий редактор прислала мне «на мыло» такое письмо: «В дальнейшем предлагаю работать не по факту сдачи текстов (что вы написали, то мы и издаем), а при консультировании на стадии создания. Для успеха важно, чтобы вы советовались со мной в процессе работы. Да, это в какой-то мере ограничение вашего вдохновения и метода, но иначе я не вижу никакой перспективы. В первую очередь интересует роман».

Я в порыве возмущения ответил резкостью – типа, что не понимаю формулировки «консультирование на стадии создания», напомнил, что процесс написания произведения – это интимный, сакральный процесс, и тому подобное. Ответа не получил.

Эта переписка случилась с полгода назад. Роман, как назло, не писался, писались рассказы и повестушки объемом не больше двух авторских листов, а под роман подходит текст листов минимум восемь… А главное – я не знал, о чем писать. То есть наметок было достаточно – жизнь каждый день дает пищу, – но наметки – одно, а сюжет, хоть какой-нибудь, – другое… Да и не в сюжете дело.

Много лет я писал о том, что критики характеризуют как «свинцовые мерзости жизни»; главные герои большинства вещей напоминали меня самого. Но теперь, после периода относительного благополучия, нескольких премий, одна из которых оказалась достаточно денежной, входить в прежнюю реку было как-то стыдно, что ли. Вот, скажут, как сыр катается, а пишет про впроголодь и прочие мраки. Лицемер!.. И, главное, я сам себе говорил подобное, как только задумывался о новой большой вещи, где, естественно, должны были фигурировать униженные и оскорбленные. И вспоминалось где-то вычитанное: после премьеры «На дне», двух часов созерцания людских страданий, Максим Горький говорит друзьям и почитателям: «А теперь едем жрать к Тестову!»