Наброски пером (Франция 1940–1944) - Анджей Бобковский

мелодии — неотъемлемая часть воскресного утра. И хотя мы каждое воскресенье смеемся, в этом есть свое очарование. Повторяемость определенных вещей в жизни, к тому же в настоящее время, дает иллюзию постоянства. Вообще множество глупостей, того, что так часто называют французской отсталостью, как раз и дает чувство «спокойствия несмотря ни на что». Рабочий в парижском метро, медленно идущий по перрону станции и поливающий его с помощью старой консервной банки с изрешеченным дном, в которую он наливает воду из кувшина, кондуктор, который кричит бегущей по лестнице Басе: Dépêchez-vous, mademoiselle[566] и задерживает отправление поезда, институт консьержек, всегда интересных и болтающих (наполеоновское гестапо), а также обязательные кот-пекарь, кот-мясник и т. д., вальяжно лежащие иногда в витрине среди товаров, предназначенных на продажу, — все это как-то странно связано и превращает жизнь в мягкий моток тех самых «несмотря ни на что», несмотря на немцев, несмотря на новую Европу, несмотря на Лаваля, несмотря на фюрера. Со все большим ужасом я констатирую, что так глубоко вжился в эту среду, так привык к этой жизни и французскому образу жизни, что мне трудно сейчас думать о возвращении. А может, это и привязанность к нескольким годам, сыгравшим мне на руку в развитии. А может, в конце концов, и привязанность к стране, в которой я вырос. Правда, вырос я в Польше, но там было скорее ощущение распада. Что-то во мне безвозвратно оборвалось, осталось равнодушие ко многим вещам.

День прекрасный, теплый, уже летний. Я сделал завтрак. По воскресеньям мы всегда пьем чай, и пока еще есть масло для бутербродов. Потом мы разложили карту окрестностей Парижа и выбрали маршрут для сегодняшней прогулки на велосипедах. Буасси-Сен-Леже. Шорты, и поехали. На велосипеде рюкзак с пледом, книгами, в сумках хлеб, масло, кусок колбасы. Военный камамбер (0 — zéro matière grasse[567]), сливы и бутылка вина. Если бы не Zéro matière grasse в камамбере, было бы почти как до войны. В этом году гораздо лучше с едой, много фруктов. Кажется, если бы я сейчас позвонил в Краков и рассказал об этом, вся моя семья сказала бы, что я сошел с ума. В оккупированной Франции, на третьем году войны, еще можно набить сумку приличной едой, прикрепить ее к велосипеду и совершенно свободно уехать из города куда-нибудь на луг или в лес, не встретив по дороге ни одного немецкого жандарма и почти ни одного немца. Иногда где-то мелькнет серый автомобиль, и это всё. У нас еще есть свобода, урезанная, но вполне допустимая. Сегодня уже нужно сообщать, когда меняешь место пребывания или жительства, нужно придерживаться многих правил, неизвестных до войны. Но в целом есть свобода, и пока еще почти каждый день можно услышать, как в каком-то бистро смешивают с грязью Петена или Лаваля, выражаясь не иначе как per ce sale Auvergnat[568], и угрожают нем-цам. Вслух. Здесь еще можно не только думать, но и говорить. Эта свобода врожденная, она до такой степени проникла в кровь и в душу, во все прошлое, что, пожалуй, даже немцы испытывают по отношению к ним Minderwertigkeitskomplex[569] и осторожничают, чтобы не иметь неприятностей. На немцев еще действует прошлое Франции, миф о величии, все то, чему нас и их учили über Frankreich[570]. Немцам кажется, что поляков или югославов легче сокрушить и уничтожить, чем Францию. Мне так не кажется. Франция — старая и слабая, и скорее можно опасаться определенного импульса среди второстепенных и замученных народов, чем здесь. А что? С народами — как с людьми. Меньшего и деградировавшего всегда удобнее и легче бить по морде, чем такого же деградировавшего, но аристократа. Франция среди народов была признанной и чтимой аристократкой, особенно среди таких полуинтеллигентов, взбирающихся по культурной лестнице, как немцы. Они всегда, пусть только в глубине души, восхищаются Францией, и, хотя die deutsche Kultur selbstverständlich die grösste[571], тем не менее с французами им неуютно, некомфортно, неловко. Как боксер-тяжеловес в присутствии знатной дамы. Немцы окружают французов лаской, но испытывают нечто вроде импотенции. Они флиртуют с ними, будто боясь взрыва национальной энергии, которая по делу и без дела столько раз давала о себе знать в прошлом. Однако сегодняшняя Франция — это не Франция 1789, 1830 и 1848 годов. Сегодня одного немца в Пале-Рояль или в Отель-де-Виль{75} было бы достаточно, чтобы все было в порядке. И в то же время эта страна такая удобная. Как унаследованный старый башмачок. Или кресло.

Я пишу это, лежа в тени деревьев в одной из рощиц, окружающих Буасси-Сен-Леже. Жарко. Бася рисует. У меня не было спичек, и я пошел в придорожную таверну попросить огня. Старый дом, большой двор с конюшнями, на воротах вывеска с затертым названием и с датой 1828. Наверное, здесь стояли дилижансы. Я вошел в огромную столовую. В одном конце большой почерневший дымоход, во втором мерно тикающие, высокие, как обелиск, часы. Сколько же часов они пробили…

29.6.1942

Коммюнике после визита Черчилля к Рузвельту из разряда «о будущем». Люди раздражены. Объясняю как могу, но меня называют пораженцем, потому что я говорю, что для выпуска «простейшего» самолета нужно 18–20 месяцев, прежде чем запустится производство. А в этой войне главное — авиация и танки.

1.7.1942

Лондон очень энергично отрицает, что между Англией и Германией существовало gentlemen agreement[572] относительно бомбардировок столиц. Финляндия демобилизует солдат в возрасте — собирать урожай. А все вместе это называется война.

2.7.1942

Севастополь взят, началось большое наступление. На два месяца опоздали. Борьба за Кавказ и Волгу. Какой ценой.

Черчилль объяснил, почему они в Ливии потерпели поражение: 1) тактические ошибки, 2) танки, не приспособленные для боя в пустыне, 3) преимущество немецкого вооружения. И всё — больше ничего. Немцы долгие годы сидели в Египте и приспособили танки для боя в пустыне. Песочек не сыпался, двигатели работали в жару. У англичан не было возможности проверить танки. Об английском чувстве юмора свидетельствует то, что позорные английские танки прозвали «Черчиллями», и сам Черчилль признал это с улыбкой в своей речи в парламенте. Все затягивается. Я надеялся на конец 1943-го, теперь начинаю сомневаться. Виши во главе с Лавалем сотрудничает с немцами так, что искры летят. Франция берет на себя тяжелую ответственность. Народ ругается, жалуется, чувствует, что дела плохи, но не осознает, в какую ситуацию после войны заведут Францию это правительство и эта политика. Между тем Париж не занимается политикой. Впрочем,