Генерал Ермолов. Сражения и победы легендарного солдата империи - Михаил Погодин

Вступив вновь на службу, или, лучше сказать, числясь на службе, Алексей Петрович не имел особенно важных препоручений, а может быть, даже уклонялся от них.

Рассказывают, что, осматривая однажды военные поселения, стоя на балконе вместе с государем и смотря на местоположение, Ермолов на вопрос, как все это ему нравится, отвечал: «Все хорошо, только вид не хорош». Граф Витте, начальник поселений, стоял тут же.

Следовало бы поговорить о характере Алексея Петровича и его кончине, но я не так был близок к нему, чтобы мог сообщить полное об оном известие, а потому предоставляю будущему биографу дополнить мною недосказанное. Заключу тем, что остроты и образ выражения Алексея Петровича много повредили ему как на службе, так и в обществе.

Кому не известны насмешки его над немцами, а немцы не терпят эпиграмм.

Скажу несколько слов о друзьях и врагах Ермолова.

Все служившие под его начальством, от солдата до генерала, были преданы ему неограниченно и безусловно.

Из числа людей, отдававших ему полную справедливость, назовем: Каподистрию, Любецкого, Канкрина, Дибича, Беннигсена, Багратиона.

Врагами были: Барклай, Витгенштейн, а после Чернышев, Бенкендорф, Паскевич, Нессельрод, Васильчиков.

Ермолов всегда был в глазах публики не столько обыкновенным смертным, сколько популяризированною идеей. Когда в верхних слоях уже давно разочаровались на его счет или, по крайней мере, старались всех уверить в этом разочаровании, масса все еще продолжала видеть в нем великого человека и поклоняться под его именем какому-то полумифическому, самою ею созданному идеалу. Не проходило ни одного случая, где общественное мнение не выражалось бы в этом смысле чрезвычайно явственно. Так, например, осенью 1844 года при возвращении из-за границы через Петербург тогдашнего новороссийского генерал-губернатора графа Воронцова, тоже пользовавшегося расположением публики, в Английском клубе задумали дать ему обед; но когда все приготовления были сделаны и сам граф уже принял приглашение, вдруг вспомнили, что у него есть в Петербурге собственный дом, а законы клуба запрещают приглашать гостями местных домовладельцев. Итак, чтобы поправить ошибку, положили поднести Воронцову билет на звание почетного члена; но при этом все стали говорить: «Нельзя же выбрать почетным членом Воронцова, не сделав, по крайней мере, того же самого для Ермолова».

И вот Ермолов, давно сошедший с политической сцены, далекий от всякого влияния и связей, уединенно доживающий свой век в Москве, вдруг единогласно выбирается в почетные члены петербургского Английского клуба, как какое-нибудь яркое современное светило!

«Я уже очень давно знаком с Алексеем Петровичем, – рассказывал великий князь Михаил Павлович однажды вечером зимой в 1844 году, – и люблю его, как доброго приятеля и необыкновенно умного человека, но не слеп к его недостаткам. Между ними я в первом ряду ставлю его наклонность к интриге и еще другую слабость – его прежнее панибратство с молодыми офицерами, посредством которых он старался приобрести и действительно приобрел себе такую огромную популярность. Судьбы его теперь, разумеется, навсегда окончены; но я уверен, что назначение его снова на Кавказ принесло бы, и в настоящую даже минуту, все еще большую пользу, по крайней мере по моральному своему влиянию. Ермолов так умел заставить и бояться, и любить себя, что слава его, несмотря на прошедшие с тех пор восемнадцать лет, продолжает жить с прежнею силой между горским населением. У меня в артиллерийском училище были три его сына, и из них один, по выпуске в офицеры, был нынче за Кавказом. Представьте, только что проведали, что едет сын Ермолова, народ стал отовсюду сбегаться на почтовую дорогу и встречать его на станциях торжественными приветствиями».

Кто-то заметил, что Ермолов все еще продолжает пользоваться большою популярностью и внутри России. «Думаю, – возразил великий князь, – что теперь гораздо менее, чем прежде. Он сам уронил себя в общем мнении, а в мнении высшего круга – поведением своим в Государственном совете и особенно известным неосторожным письмом своим, в котором уже слишком перехитрил. Когда его сменили Паскевичем, тогда голос публики был решительно в его пользу. После такого торжества, говорю, Ермолову оставалось жить и умереть на лаврах, уже не доискиваясь ничего нового».

Впрочем, и в звании рядового члена совета он мог, при своем уме и своей опытности, поставить себя на виду и поддержать свою прежнюю репутацию, хоть бы, пожалуй, особыми мнениями, sans etre pour cela un frondeur[194]. Вместо того он стал в совете не только молчать, но и просто спать, уверяя, что ничего не понимает в наших делах, что не может давать голоса по таким вопросам, которых не разумеет и пр., все с какими-то arriere-pensees[195], а наконец проделки свои заключил этим худо обдуманным письмом. Я очень помню, как на другой день после того он приехал мне рассказать все это, и я, именно на том самом месте, на котором вы теперь сидите, вымыл ему голову за его пересоленный поступок; но уже было поздно. Нынче, не находясь ни в действительной службе, потому что, с званием члена совета, числится в бессрочном отпуску, ни в прямой отставке, потому что принужден носить эполеты, он принялся, но тоже уже поздно, разыгрывать роль Цинцинната. Изредка только показываясь в Москве и сажая постоянно капусту в своей подмосковной, где и я у него был, он устроил себе там кабинет между оранжереей и библиотекой, меблировал его, с обыкновенною своею оригинальностью, самою лубочною мебелью; и знаете ли, чем весь день занимается? Переплетением своих книг! Он, говорят, сделался в этом деле таким искусником, что никакой цеховой переплетчик его не перещеголяет…

Если Ермолов имел в свое время немало почитателей и поклонников и если вообще немногие на нашем веку пользовались такою популярностью, то было у него, однако же, и множество врагов, и враги сильные, которых неприязнь началась гораздо прежде, чем он впал в немилость. В главе их стоял человек, никогда не соразмерявший свои чувства с придворным термометром, известный всем своим благородным прямодушием, всегдашний рыцарь правды и чести князь Иларион Васильевич Васильчиков. Он едва ли ненавидел кого-либо в такой степени, как Ермолова. Имелись ли к тому какие-нибудь особенные причины, может быть еще за время, когда они служили вместе в рядах войск, неизвестно; но при одном имени Ермолова добрейший человек совершенно выходил из своего незлобивого характера.

Вот отзывы и анекдоты, которые случалось в разное время слышать от графа Васильчикова, назначенного председателем Государственного совета после смерти графа Новосильцева, в апреле 1838 года.

«Популярностью своей Ермолов обязан наиболее короткому, фамильярному обращению с молодыми офицерами, которые, польщенные его дружественным тоном, первые сделались творцами его репутации и славы. Впрочем, эта популярность уже давно тлеет под пеплом, и потому, чтоб снова ее раздуть, хитрый честолюбец, видя, что в нынешнее царствование (то есть императора Николая) замыслы его на власть и влияние худо удаются, старается хоть заставить как-нибудь о себе говорить.