Вне закона - Овидий Горчаков

Последнее время он редко навещает другие отряды – экономит, видать, эффект, хочет, чтобы каждое его «явление народу» было событием. Когда «гробница» умчалась, я с чувством шлепнул Богданова по плечу и зашагал в шалаш, на ходу снимая тяжелый ремень с подсумками.

«А может быть, надо все-таки идти через линию фронта? – закопошилось в голове сомнение. – Вряд ли мне это удастся. Это фантастическое предприятие – идти одному незнакомым, занятым врагом краем. Сколько всяких несбыточных планов днем и ночью в голову лезет! Но надо как-то действовать…»

Я увидел темно-зеленую палатку радиста, и сразу же новый план забродил в голове. Долго-долго стоял я перед палаткой…

Иван Студеникин, лежа на животе, шифровал радиограмму. Увидев меня, он бросил карандаш и поспешно прикрыл наушниками секретные шифровальные рулоны и столбики загадочных цифр.

– Как дела, Дятел? – спросил я, протягивая ему пачку берлинских сигарет «Бергманн приват». – Стучишь?

– Как сажа бела. Отступаем. Сводку слыхал? Немцы Майкоп, Пятигорск взяли, до курортов, гады, добрались.

– Сам-то как живешь на хачинском курорте?

– Помаленьку. Иванов, понимаешь, воду мутит. Выпендривается, к Самсонову пристает, желает, видишь ты, сам командовать теперь отдельным отрядом. Козлов ему правильно говорит – не кобенься, как бы тебе не очутиться у разбитого корыта.

– А почему тебе, Дятел, Москве обо всем не стукнуть? Обо всем, Ваня. Понимаешь? По-моему, это даже долг твой. Пришлют кого-нибудь потолковей вместо Иванова. А Козлов – сумасшедший. Сегодня ему психдиспансер нужен, а завтра, как знать, может, ему в тюрьме придется нервы лечить. Слыхал про его дела? Он вчера расстрелял полицая в Смолице, хотя этот полицай был связным Аксеныча, и Козлов знал это. «Не нужны нам, – говорит, – такие связные!»

– Что я, ненормальный?! – ответил радист с наигранным возмущением. – Я с ним, с Козловым, с марта месяца. Что только не пережили вместе! И не только его жалко – жалко работу нашу. Да что я? Сам на себя обиделся, что ли? На Большой земле работой нашей вот так довольны – благодарность за благодарностью. Зачем нам на самих себя капать из-за какого-то паршивца полицая? А ведь за фронтом Иванов и Козлов на хорошем счету были. Это все в отряде этом… Вот что беззаконие с людьми делает! Впрочем, мое дело маленькое. Мое дело – с атмосферными помехами воевать. Я не фискал… Хорошая, плохая ли, но ведь это моя группа, это наш отряд!.. Не время личные счеты сводить, когда враг вот-вот за горло возьмет…

– Нельзя так, Иван. Нельзя в таких делах близоруким быть. Какие там личные счеты!.. Не Иванов, или Суворов, черт его разберет, сейчас важен. Рыба гниет с головы.

– Ты про кого это? – насторожился Студеникин, бросив опасливый взгляд через плечо.

– Ты у нас, Дятел, как член парламента, правом личной неприкосновенности пользуешься. Шифр ведь никто, кроме тебя, не знает. Живешь рядом со штабом, глаза имеешь. Надю почему расстреляли? Кузенкова, который тебе и Иванову жизнь спас, который всю вашу группу прятал у себя в пуне, зачем в расход пустили?

– Тише ты, горлодер! Насчет Кузенкова, может, оно и верно. Прибежал он тогда в лагерь сам не свой, весь в мыле – хотел мне и Иванову что-то про Богомаза, про его гибель, рассказать, просил радиограмму какую-то срочную в Москву передать. А Иванов отослал меня – он ведь обожает секретность, сам Кузенкова выслушал и тут же к Самсонову дунул. А тот тихо-тихо вызвал Щелкунова, шепнул ему, что Кузенков – предатель… Только молчок! Только тебе да Самарину я и рассказал об этом. Ох и переживал же Самарин, ведь он знал Кузенкова, когда еще и вас тут не было, уважал его как!.. Единственные они коммунисты в нашей группе были. Самарин тоже меня все подбивает – стукни да стукни в Москву про Кузенкова… Но я не такой дурак…

Так вот, оказывается, как погиб Кузенков! Узнав от кого-то – скорее всего, от Покатило – о том, кто на самом деле убил Богомаза, он отправился в Могилев, чтобы рассказать партийному подполью в городе о страшном преступлении Самсонова, но по дороге вспомнил об Иванове и его радиостанции. Кузенков спас жизнь Иванову, прятал и кормил его – мог ли он предполагать, что Иванов, выслушав его просьбу, вместо того чтобы приказать Студеникину радировать в Москву, сообщить Москве о преступлении Самсонова, побежит к Самсонову и выдаст ему его, Кузенкова? Самсонов, конечно, и Иванова обманул, как Богданова, – заявил ему, что Богомаз – предатель. Я вспомнил ту пьяную ночную угрозу Иванова: «Я такое про тебя, Георгий, могу в Москву передать!» И вскоре Щелкунов по приказу Самсонова повел Кузенкова в «аллею смерти»…

– И тебе тоже, Витёк, – бубнил Студеникин, – лучше не встревать не в свое дело, не лезть на рожон. Не наша это печаль-забота, не нашего ума дело! Вот вернется Самсонов на Большую землю – там и без нас разберутся, виноват – накажут, а наше дело телячье. Будь нем, как могила!.. Тихо! Вот мой телохранитель идет – шпик самсоновский.

– Токарев?!

– Он самый. Самсонов его ко мне телохранителем и помощником приставил. Пока! Ты ничего не говорил – я ничего не слышал!

– Ты все-таки подумай, Ваня, крепко подумай о Кузенкове. Это твоя печаль-забота, твоего ума дело! Не забывай: с меня меньше спросят, у меня рации под рукой нет, а ты, Дятел, с Большой землей каждый день разговариваешь, с тебя вдвойне взыщется. И смелей, смелей! Ведь ты же родом с Кубани, казак!

Не очень приятно просыпаться в разгар бомбежки. Я уснул, забравшись на подводу, сразу же после ночной перестрелки с немцами под Могилевом, где они помешали нам «раскурочить» мельницу, а проснулся под грохот бомб.

Приподнявшись, я увидел неподвижную спину ездового, круп лошади, помахивающей хвостом. Над лесом, над Горбатым мостом рокотали авиационные моторы.

Богданов шел с ребятами по обеим сторонам проезжей части Хачинского шляха, поглядывая вверх.

К почти ежедневным бомбежкам леса мы давно привыкли. Немецкие пикировщики не могли выявить цели – наш лагерь – и вслепую швыряли бомбы в лес, который сверху казался им, должно быть, большой сине-зеленой кляксой, перекрещенной извилистой Ухлястью и Хачинским шляхом. Попади-ка из пистолета в мышь, забравшуюся в стог сена!

– Сюда! На мост летит! – закричал вдруг Богданов. – Гони лошадей в лес!

Над нами, поблескивая остекленной кабиной и плоскостями, делали круг два двухмоторных «Юнкерса-88». Один резко накренил крыло и понесся вниз почти по вертикальной линии. Соскакивая с подводы, я услышал вой сирен, увидел мельком, как от головного самолета, пикирующего прямо на нас, отделились черные капли. Тонкий свист, стремительно нарастая, обгоняя наш бег, переходил в исступленный, сверлящий мозг, замораживающий сердца визг. Визг перерастал в густой многоголосый органный рев. Падая ничком в росистую траву, я увидел мгновенный всплеск огня в подлеске на берегу Ухлясти. Лес дрогнул, застонал и будто забился в судорогах, раненный бомбами. Тут же высоченным гейзером вздыбилась Ухлясть. Град осколков крошил кусты. Густой тучей земли, пыли и дыма заволокло шлях.