Лондон. Прогулки по столице мира - Генри Воллам Мортон

Когда жизнь стала безопаснее, замковые рвы засыпали и на их месте разбили сады. Вскоре парки увеличились в размерах, а их планировка стала более продуманной. Но они всегда были участками земли, которые человек покорял и облагораживал, которым придавал форму и отделял от окружающего естественного ландшафта. Елизаветинский парк отличался полыми изнутри живыми изгородями, симметричными клумбами и фигурной стрижкой кустов. Это место радовало взгляд и было напоено запахами ивняка, деревьев и гвоздик. Здесь можно было и отдохнуть, и развлечься. Другими словами, парк служил продолжением дома. Самым замечательным примером симметричной садово-парковой архитектуры был Версаль Людовика XIV, чье великолепие нашло отражение и в парках расположенного неподалеку от Темзы Хэмптон-Корта. Парки этого типа вполне соответствовали эпохе корсетов и атласа, кресел с высокими спинками и утонченных манер. Осматривая парки Хэмптон-Корта, я не замечаю современников, а вижу мысленным взором изысканно одетых мужчин и женщин далекого прошлого, которые с достоинством шествуют в направлении тщательно спланированной аллеи.

Когда после реставрации монархии на трон взошел Карл II, английские парки находились в плачевном состоянии. Большие поместья были конфискованы, многие из их владельцев погибли во время гражданской войны, другие находились в изгнании. Всякий, кому приходилось на пару лет забросить свой сад, может себе представить, на что были похожи английские парки после одиннадцати лет запустения. Пуритане возделывали лишь огороды и считали искусственные парки баловством и мерзким распутством. После того как вернулись дворяне, наступила эпоха повсеместного увлечения садово-парковым зодчеством, во главе которого стоял сам король. Считается, что ему оказывал помощь создатель версальских парков Андре ле Нотр.

Но уже близилась пора перемен в садово-парковой стилистике, перемен, к которым приложили руку политики и эстеты. В годы Наполеоновских войн англичане отвернулись от французского парка, отказались считать его образцом, как во время войны 1914 года некоторые люди отказывались слушать Вагнера. Однако высшие слои английского общества, воспитанные на классических образцах, вдохновлялись увиденным во время «большого путешествия»[58]. Выяснилось, что запущенные парки итальянского Возрождения представляют собой разительный контраст симметрии, которая тогда казалась олицетворением французского абсолютизма. Вернувшись из Италии, дворяне уничтожали свои симметричные парки и, чтобы создать подобие живописных альбанских озер, насыпали торф, перекрывали плотинами реки и умело рассаживали деревья. В рощах появились руины, гроты и пещеры. Расходуя уйму денег, аристократы измывались над непокорным английским ландшафтом, придавая ему аккуратный вид. В конце концов они добились того, что, покинув свои дома в палладианском стиле, вполне могли совершать пешие или верховые прогулки по сельской местности. Теперь ландшафт имел вид, пробуждавший те же романтические ассоциации, какие приходили им в голову, когда, сидя в своих экипажах, они спускались с предгорий Альп в долины Италии. Стоя среди развалин Колизея, они приятно проводили время в созерцании упадка былого величия. Об одном из таких садово-парковых революционеров Хорас Уолпол писал: «Перепрыгнув через забор, он обнаружил, что парком является вся Природа».

Тогда наступила эпоха заката парков, подобных тем, что окружали Хэмптон-Корт. Их стали считать признаком дурного вкуса. Новым идеалом стала тщательно продуманная натуралистичность Гайд-парка и наличие построенных в классическом стиле небольших главных ворот, либо храма, либо какой-нибудь якобы случайно сохранившейся статуи. Все это должно было создавать иллюзию античного правдоподобия. Забавно, подумалось мне, сидя посреди хэмптонкортского формализма, наблюдать вполне логичную кульминацию любви к естественности в образе группы молодых велосипедистов в чрезвычайно коротких шортах. Одну девушку, в чрезвычайно откровенных синих тортиках, лорд Берлингтон и другие эстеты восемнадцатого столетия, несомненно, признали бы «очаровательной нимфой» и сочли бы ее вполне достойным дополнением к любому из вновь созданных ландшафтов. Но как неуместно смотрелись ее ноги (смею сказать, весьма красивые) на фоне парка, созданного для прогулок исполненных величия дам в широких юбках из золотой парчи!

10

Однажды вечером я шел по Бонд-стрит в направлении Радиоцентра, где должен был выступать в передаче, которая транслировалась на африканские страны в соответствии с программой зарубежного радиовещания. Шагая по улице, я бормотал себе под нос то, что мог вспомнить из текста своего выступления. Мне казалось странным, почти сверхъестественным, что скоро мой голос услышат в расположенных за тысячи миль отсюда одиноких фермах, миссионерских центрах и торговых поселениях, в городах и поселках по всех Африке.

Мне очень хотелось знать, услышит ли меня старый мой друг Фредди, на своей ферме неподалеку от Олдини, что в Танганьике, и Джоан из Уганды, и трудившиеся на плантациях табака Чарльз и Мейбл из Родезии. Я задавался вопросом, будет ли Джеймс сидеть на своей веранде в Кении, потягивая вечернюю выпивку и слушая, как завывает в кронах деревьев вечерний ветер и трещат сверчки. Но ведь уже слишком поздно для выпивки! Когда начнется передача, в Лондоне будет восемь вечера, в Нигерии — девять, а в южной и восточной Африке десять часов. (По всей вероятности, он уже наденет ночной колпак!)

Множество людей должны были услышать меня в Йоханнесбурге и Кейптауне, и я не сомневался, что получу письма и открытки от своих друзей в Сомерсет-Вест, что по соседству с Гельдербергом. Я заранее знал содержание этих писем. «Мы прекрасно тебя слышали. Казалось, ты в той же самой комнате». «Вот потеха, Джимми совершенно случайно включил радио, и мы сразу же услышали твой голос». И наконец, письмо моего давнего друга: «Нам показалось, твой голос звучит довольно уныло». Впрочем, пока ничего этого не случилось, я продолжал идти по вечерней Бонд-стрит.

Из всех современных зданий Лондона здание Радиоцентра, возможно, является самым замечательным и важным. Сейчас трудно представить, что эта огромная организация, вещающая из своей внушительной цитадели на Портленд-Плейс, появилась в двадцатых годах двадцатого столетия и размещалась в скромных маленьких помещениях на Савой-Хилл близ Стрэнда. Тогда мы радовались и удивлялись, получая письма от слушателей в Корнуолле, но что мы бы сказали, доведись нам заглянуть в будущее, увидеть сегодняшнее здание Центра радиовещания и узнать, что еще при нашей жизни эта новая игрушка будет поддерживать пламя борьбы за свободу в Европе и сделает так, что бой курантов Биг Бена станет знаком всему земному шару?

Здание Центра радиовещания воплощает в себе дух двадцатого столетия, как Лондонский Тауэр воплощает дух одиннадцатого века. И эти два здания имеют нечто общее. Оба они строились вокруг центральной башни. Сердцевиной Центра радиовещания является огромная башня, кирпичная кладка которой имеет невероятную толщину. В ней нет ни окон, ни вентиляционных отверстий, она изолирована от внешних шумов. Воздух подается в нее насосами вместе с распыленной водой, которая очищает его от грязи и копоти. На случай неполадок с электричеством в башне имеются аварийные аккумуляторы, которые при необходимости тотчас начнут давать ток. В этой странной крепости, лучшей из всех построенных в Лондоне после Тауэра, находятся все студии Би-би-си.