Каменный мост - Александр Терехов

В мае Военная коллегия Верховного суда определила вину в «протаскивании на вооружение Вооруженных Сил заведомо бракованных самолетов, что приводило к большому количеству аварий и гибели летчиков». Семь осужденных получили убывающие сроки – семь, пять, четыре, три, два – кому-то это показалось смешным. Семь получил Шахурин. Имущество в сумме пятьсот двадцать тысяч тридцать один обращалось в погашение нанесенного ущерба.

В тюрьме Володин папа перенес несколько инфарктов (условия не смягчали), жаловался на плохое сердце, слабый пульс в ногах. Чтоб не сойти с ума, переписывал стихи и разговаривал с ложкой. Сотруднику техотдела киностудии документальных фильмов (так представлялся Ильин, начальник третьего отдела секретно-политического управления, сидевший с сорок третьего из-за взаимной ревности НКВД и СМЕРШа, и долго жил, пока не задавила машина), сокамерник не нравился (к этому свидетельству следует относиться осторожно): еду Шахурину носили из ресторана, он «харчами не делился» и проклинал подельников.

Что он думал, останется неизвестным, и написал только (я верю, из самого нутра): «Меня спасла только вера в партию. Только вера в партию, чистота перед ней, только то, что я, подвергаясь пыткам и оскорблениям, ни один час из этих тяжелых лет не чувствовал себя вне партии, спасло меня».

Берия исхитрился вызволить Новикова пораньше, хотя давно и на совесть хлопотал за обоих друзей – Новиков, в синем лоснящемся костюме, приехал к Софье Мироновне: выводили гулять по крыше внутренней тюрьмы, один раз (за шесть лет) он оглянулся и увидел своего друга Лешу. Вот все, что знает.

Выйдя (в тюрьме с их душами что-то загадочное… многие из железных выныривали крепышами, красавцами, в полной сорока-пятидесятилетней силе и больше – ничего не могли), еще не увидев родителей, Володин папа сел писать из санатория «Подлипки»: восстановите в партии. Братьям сказал (дословно повторив маршала Рокоссовского, мою бабушку и несколько миллионов): «К этому вопросу мы не будем возвращаться никогда». Софья Мироновна следила за разговорами: нельзя его волновать. Можно только про зарядку в тюрьме!

И запил (из железных, тех, кто каждый день входил к императору в одну дверь и каждый день мог выйти в другую, – пили многие), не попадал в шаг, всем казалось: надо скромней. Взял его нынешний нарком Дементьев в третьестепенные замы – на коллегиях Шахурина встречали аплодисментами, стоя; на собственном юбилее (пятьдесят) затянул такую саморадующуюся речь, что Дементьев встал и вышел, торжество как-то само собой угасло, и гости расползлись. Взялся за «собственную программу действий» в министерстве – при первой же «реорганизации» его опустили в Комитет по внешнеэкономическим связям и через два года пихнули на пенсию; с пятидесяти четырех лет оставалось Володиному папе лишь «выполнять поручения Советского комитета ветеранов войны», общества дружбы «СССР – США» (запомнился безотказным, из всех списков «на выезд» вычеркивала незримая рука) и партийной организации завода «Манометр» (где молотобойцем начинал, туда стальные молоты назад и вбили) и фотографироваться с космонавтами на отдыхе в Болгарии – рядом Софья Мироновна, располневшая, в открытом купальнике, чуть выше мужа, по-борцовски задирая толстую руку.

Для отдыха им выделили что-то в Баковке, потом Жуковка – рубленый домик. Взялся писать, но из архивов страшно унизительно выгоняли за воровство. Он не мог понять, почему не дают свернуть и положить в карман четвертушку бумаги с карандашной строкой: «Тов. Шахурину, срочно произвести испытание машины и мне доложить. И.Сталин», словно и в своей собственной жизни – чужой. Он не носил формы и награды надел лишь однажды, когда внучатую племянницу не брали в спецшколу и нужно было просить. Боготворил императора, Отца; и Хрущева поэтому ненавидел до остервенения. После смерти в столе нашли фотографию императора и записи о допросах – те, кто читал, опухали от слез; бумаги исчезли, ни одного из тех, кто читал, видел, мы не установили.

Софья Мироновна изнуряла мужа заботами о его здоровье, бесконечно консультировала и считала калории в еде, активно болела за советский хоккей – на весь дом! Много курила – «Беломор», затем перешла на «Новости», приглашала гипнотизера избавляться от никотиновой зависимости – вся семья содрогалась от смеха, слыша, как Софья Мироновна за стеной повторяет заклинания: я больше не курю… табак неприятен…

Свои траты записывала и возмущалась, что сестра не делает так же: как можешь так жить? И не знаешь, сколько у тебя серебряных ложек?

В больницу легли одновременно, на разные этажи. У Софьи Мироновны обнаружили рак кишечника и вырезали пораженные сегменты (части, что ли, кишок), у мужа ухудшилось с сердцем.

Вечером он проведал свою любимую Соню (доживали вдвоем, без будущего, сына нет) и ушел к себе на этаж. В десять вечера позвонил племяннице: набери меня утром. В восемь утра его телефон молчал. В двенадцать подняла трубку женщина: а кто вы ему? Приезжайте, его нет.

Ночью, 3 июля 1975 года.

Ей не говорили, не давали газет. Во время похорон с ней сидел маршал авиации Судец.

Она хладнокровно рассматривала предложения архитектора по семейному надгробию (черные полированные высокие камни, под которыми они наконец-то соединятся и будут втроем, жалела ли, что сына сожгли, повинуясь революционному приличию уходить в пепел?) и утвердила нужный. Очень трезво относилась к жизни, без лишних переживаний. Не установлен ни один свидетель, видевший Соню плачущей.

Она сказала: я не умру, пока не закончу его книгу – стол в гостиной вечно занимали разложенные фото, выписки и книги с закладками – она дописывала за мужа «Крылья победы», правильно понимая, что пока человек за книгой, человек, читающий книгу, – лучшая попытка преодолеть смерть.

– Нет. И там ничего не сложилось, Боря. В «деле авиаторов» мальчика не называли. Осталось глянуть смерть Уманского.

Апрель – на концах веток появились какие-то райские цвета, каких не бывает на земле, каким не придуманы еще названия. Девушки достали кусочки тела. Достали бледные животы, коленки. Лоскуты кожи на груди.

– Поедем в Мексику. Не приходилось бывать за границей. Каково там, в Латинской Америке? – И Боря вздернул приклеенную бородищу – борода перла до ушей и уходила в загривок на воротник серого учительского пиджака, надетого на пестренькую, связанную мамой штуку, – слабогрудое существо, музейный работник! На лацкан он насадил крохотный неразборчивый щито-меч-ный значок и говорил тонким поповским голосом с какими-то подблеиваниями. – Приобрел две бутылки водки за наличные. Чеки с собой. Чухарев предполагает, что Кирпичников алкоголик. Я пьянства не одобряю.

Как на день рождения, как во второй раз к красивой девке, мы, счастливые охотники у норы, собиратели музея 175-й долбанутой школы, с двумя бутылками водки в пакете из «Седьмого континента» взметнулись на Марию Ульянову, дом 9, второй подъезд, второй этаж и звякнули в квартиру, разминая лицевые мышцы, – как там его звать-то… (я убрал в карманы кулаки с разбитыми костяшкам и двинул вперед травоядного Борю), гости улыбаются, а-а…