Курская битва. Огненная дуга - Александр Михайлович Золототрубов

и в канаве была вода. С трудом подполз к ней и напился. А вот из канавы выкарабкаться никак не мог, совсем обессилел...

— Ты бы отдохнул и снова попытался выбраться, — подсказал Карпов.

— Я так и сделал. — Кольцов облегчённо перевёл дух. — Кому охота умирать в канаве?.. Стал руками грести землю так, что пальцы были все в крови и сильно ныли. А тут ещё рана на груди давала себя знать. Видно, бинт прилип к ней, и едва шелохнусь, как сразу появляется тягучая боль. Впечатление такое, что кто-то методично колет иглой тело...

Карпов не вытерпел, поинтересовался:

— Так ты вылез из канавы?

— Совсем не вылез, только наполовину, — сказал майор с огорчением и досадой. — Кругом тишина, слышно, как в лесу поют птицы. И вдруг вижу, метрах в десяти от леса остановилась крестьянская телега, в которую запряжена лошадь светло-коричневого цвета. Слышу голос старого мужика: «Ты, Катерина, дай лошадке поесть сена, а я мигом притащу сухого хвороста». В ответ до меня донёсся голос Катерины, должно быть, его жены. Я набрал воздуха и крикнул во всё горло: «Умираю, спа-сите-е!» Они услышали. Мужик подбежал к канаве и ошалело глядел на меня. У него была курчавая чёрная борода, как у цыгана, на голове кепка, на плечах серая фуфайка, старая и замасленная. Зато брюки военного покроя — аккуратные, видно, жена отутюжила их...

Кольцов передохнул и посмотрел на Карпова. Казалось, слушая его, тот был спокоен, руки сложил на груди, глаза задумчивые, и лишь лёгкое подрагивание скул выдавали переживания.

Кольцов продолжал:

— И тут я почувствовал острую боль в груди, смотрю на мужика, а его лицо расплывается. Я потерял сознание...

Последние слова Кольцова вызвали в душе Карпова смятение, с его губ сорвалось:

— Здорово тебя, Пётр, война-злодейка покусала, даже не верится, что с тобой, моим лучшим артиллеристом, всё это произошло.

— А я, думаете, верю? — спросил Кольцов, и хитроватая усмешка скользнула по его губам. — Рассказываю вам, как прожил эти дни вдали от своего артполка, а у самого по спине холодок гуляет, словно за гимнастёрку бросили кусочек льда.

— И долго ты лежал без чувств?

— Очнулся глубокой ночью в крестьянской избе, — продолжал Кольцов. — Над столом в абажуре висела лампа, и свет от неё разводил на противоположной стене хмурые тени. В комнате было тепло, и я враз согрелся. Но где же хозяева? Хотел подняться с топчана, но не мог — в груди кольнуло так, что в глазах тьма ночная возникла. Я подал голос: «Есть кто в хате?» Из другой комнаты вышла хозяйка. Она подошла ко мне, и теперь я мог увидеть её добродушное лицо и большие, завораживающие глаза. Она заразительно улыбнулась.

— Мой соколик очнулся! — Катерина села рядом со мной. — Есть хочешь? У меня парное молоко, котлет нажарила, так что накормить тебя могу. А желаешь — сварю картошку.

Я спросил, где её бородатый муж. Она ответила сразу, словно ждала моего вопроса:

— Тихон? Поехал в соседнее село за фельдшерицей, надо же тебя, соколик, спасать.

«Значит, помощь мне окажут!» — пронеслось в моих мыслях.

Потом Катерина принесла мне молоко в коричневом кувшине, положила свою руку мне под голову и стала поить. Она удивилась, когда увидела пустой кувшин, засмеялась.

— Аппетит у тебя, соколик, дай бог, если поживёшь у нас с неделю, разоришь! Больной, а выдул целый литр молока!

— Вы меня привезли сюда? — спросил я хозяйку.

— А другие тут, у леса, не живут, — усмехнулась Катерина. — Ты, наверно, с той санитарной машины, в которую бросил бомбу немецкий самолёт?

— Да, жаль, ребята погибли. А меня взрывная волна в канаву швырнула, да так, что я три дня лежал без сознания.

Уже на рассвете приехал её муж Тихон, вошёл в хату и громко изрёк:

— Катерина, дохтура тебе привёз. Нагрей воды, чтобы наша гостья помыла руки.

Это была женщина лет пятидесяти, весёлая и улыбчивая. Она подсела ко мне на топчан и спросила с лёгкой иронией в голосе:

— Скажи, кто ты и что у тебя болит? Только коротко и без эмоций.

Ответил ей, кто я такой и как оказался в канаве. А болит у меня в груди, в правом лёгком застрял осколок. Она заметила, что это опасно, что надо срочно делать операцию, но там, откуда её привёз Тихон, больницы нет, а до госпиталя ехать на машине часа два-три, но машины у неё нет. Потом дала мне градусник, чтобы измерить температуру. Она оказалась высокой, я почувствовал, что у меня опять начался жар. Фельдшерица сделала мне два укола и перевязала рану.

— Я постараюсь отвезти тебя в госпиталь, попрошу машину у начальника милиции. Ты, пожалуйста, нормально кушай, хорошо бы пить молоко, есть варёные яйца. — Она посмотрела на угрюмо сидевшую хозяйку. — Будешь кормить?

— Неужто командира Красной армии мы не накормим? — ответил за жену Тихон и поскрёб пальцами бороду, словно расчёсывал её.

Уходя, фельдшерица сказала, что поедет со мной: мало ли что может случиться в дороге...

Попал я в госпиталь недели через две. Когда садился в милицейскую машину, мне помогали хозяева — Тихон и Катерина. И тут я чуть не уронил слезу...

— Отчего вдруг, Пётр? — прервал его Карпов. Его тяжёлое лицо заметно потемнело, и Кольцов понял, что ему не по себе.

— Хозяйка, когда прощалась со мной, расцеловала меня... и в голос зарыдала, словно я был её сыном. Сказала:

— Храни тебя Бог, Пётр Сергеевич, бей на фронте немецких супостатов, а я буду за тебя молиться. Если доведётся ещё быть в наших краях, милости просим в гости. Фашисты тут у нас всё порушили, но своё село мы возродим!..

Так вот, Игорь Михайлович, пока всё это происходило, я так разволновался, что ощутил на своём лице горючие слёзы...

— Долго ты лежал в госпитале? — спросил Карпов.

— Почти три месяца. В конце октября сорок третьего года выписался. Я просил главврача направить меня в артиллерию, откуда я к ним прибыл.

— Какой фронт? — поинтересовался главврач.

— Воронежский.

— Такого фронта уже нет, — усмехнулся главврач. — Его переименовали в 1-й Украинский. Кстати,