Симон Визенталь. Жизнь и легенды - Том Сегев

Однажды в январе 1975 года Визенталь выбежал из своего кабинета в приемную с каким-то письмом в руке и крикнул, обращаясь к присутствующим: «Вы не поверите, кто хочет нас посетить! – а затем, после небольшой паузы, почти шепотом и тщательно выговаривая каждый слог, добавил: – Альберт Шпеер». Как показалось его помощникам, он сказал это со смесью восторга и ужаса.

Шпеер был одним из ближайших друзей Адольфа Гитлера и министром в его правительстве. Тот факт, что он поднимется на третий этаж здания на площади Рудольфа и будет сидеть в крошечном кабинете между старой железной печкой и полками, на которых стояли тысячи картонных папок с именами его соратников по истреблению евреев, взволновал Визенталя до дрожи. Один из его ассистентов, Михаэль Штергар, тоже вспоминал визит Шпеера как одно из самых драматичных событий за время его работы в Центре документации. Особенно сильное впечатление на него произвели густые брови Шпеера. «Я подавал кофе», – с заметным волнением в голосе сказал Штергар.

Визит Шпеера положил начало самым странным в жизни Визенталя взаимоотношениям.

Как раз в то время шел судебный процесс по иску о клевете, поданном против Визенталя его старым врагом, представителем Эйхмана в Голландии, Эрихом Райаковичем. В одном из писем Райаковича употреблялось выражение «окончательное решение», и Визенталь утверждал, что Райакович знал, что под этим имелось в виду уничтожение евреев. Чтобы это доказать, он написал Шпееру и спросил, когда тот услышал данное выражение впервые. Шпеер ответил, что ни Гитлер, ни Гиммлер такого выражения не употребляли, а он сам услышал его в первый раз только после войны. Также он сообщил, что прочел «Подсолнух» и книга произвела на него сильное впечатление. Визенталя это обрадовало. В ответном письме он признался Шпееру, что так и не смог до сих пор найти ответа на вопрос, поставленный в книге: надо было простить эсэсовца или нет, – и попутно рассказал о тех трудностях (включая финансовые), с которыми столкнулся при попытке перенести книгу на экран. «Одной только хорошей идеи продюсерам сегодня уже мало, – писал он Шпееру. – Они хотят, чтобы в каждом фильме были секс и криминал». Кроме того, он воспользовался этой возможностью, чтобы узнать мнение Шпеера относительно одной теории, которая его уже давно занимала и была призвана объяснить ненависть Гитлера к евреям. По этой теории, Гитлер ненавидел евреев потому, что проститутка-еврейка заразила его сифилисом. Визенталь узнал об этом от сына врача, лечившего Гитлера. Визенталь писал, что ему самому вряд ли удастся это проверить, и спрашивал Шпеера, считает ли тот, что эта теория имеет под собой основания. Шпеер ответил, что ничем помочь не может.

Вполне возможно, что Визенталь рассматривал свои отношения со Шпеером как доказательство собственного тезиса о том, что нацистских преступников нельзя казнить, так как они могут дать ответы на целый ряд интересующих историков вопросов. Именно по этой причине он в свое время выступал против казни Эйхмана. Но в любом случае в своих первых двух письмах Шпееру он демонстрирует удивительную степень открытости, как будто тот был его близким знакомым.

Шпеер же, в свою очередь, воспользовался этой перепиской, чтобы напроситься к Визенталю в гости. Он писал, что хотел прийти еще два года назад, но не знал, под каким соусом это сделать.

Когда Гитлер находился еще в самом начале своего пути, Шпеер был молодым архитектором. Гитлер видел в нем художника, каким хотел стать сам, и поручил ему несколько крупных архитектурных проектов. Они стали близкими друзьями. В 1942 году Гитлер назначил Шпеера министром вооружений и боеприпасов. Помимо всего прочего, Шпеер был причастен к депортации евреев Берлина, строительству концлагерей и использованию рабского труда. После войны он был одним из обвиняемых на Нюрнбергском процессе, где заявил, что о большинстве приписываемых ему преступлений ничего не знает, но признал, что несет должностную и нравственную ответственность за все преступления Третьего рейха, включая войну и геноцид евреев. Это произвело на судей сильное впечатление, и его приговорили всего к двадцати годам тюрьмы. В 1966 году его выпустили из тюрьмы «Шпандау», находившейся в Западном Берлине, и тогдашний бургомистр города, Вилли Брандт, послал его дочери букет цветов. Визенталь выразил по этому поводу протест.

После выхода из тюрьмы Шпеер написал автобиографию, ставшую бестселлером (отчасти из-за того, что он неоднократно выражает в ней раскаяние), и средства массовой информации многих стран мира начали относиться к нему как к респектабельной знаменитости. Визенталь тоже был о нем хорошего мнения. «Человек понес наказание, – пишет он в одном из писем, – признал свою вину, выразил раскаяние, и большего от него требовать нельзя. Поэтому его можно принимать [в приличном обществе]».

Визенталь придерживался этой позиции по отношению и ко многим другим немцам тоже, включая бывших нацистов, и причиной тому было хорошее отношение к нему его начальников в мастерских Восточной железной дороги во Львове. После войны он ощутил потребность им помочь. Его готовность сделать это позволяла Визенталю чувствовать себя порядочным человеком, а его способность это сделать давала ему ощущение силы. Примирение с немцами вселяло в него надежду, в которой он очень нуждался.

Сразу же после войны он попытался найти своего непосредственного начальника Адольфа Кольрауца и с этой целью написал бывшему работнику ремонтных мастерских Вернеру Шмидту. Заодно он предложил помощь и самому Шмидту тоже. Шмидт ответил, что местонахождение Кольрауца ему неизвестно, но он рад, что Визенталь жив. Он писал, что с ностальгией вспоминает о разговорах, которые они вели во время войны, и что он действительно нуждается в помощи: его квартира разрушена, сын сидит в английском плену, с сигаретами сложности, а его самого собираются уволить с работы – за то что он состоял в нацистской партии. От Визенталя ему требовалась справка, что он, Шмидт, – человек порядочный («в трех экземплярах, пожалуйста, и не забудьте указать, что вы еврей»). Визенталь ему такую справку прислал.

Второго своего начальника, Генриха Гюнтерта, Визенталь нашел без особого труда, но узнал от него, что Кольрауц погиб во время боев в Берлине, и расстроился. С годами его отношения с Гюнтертом стали очень теплыми. «Мы все, – писал ему Гюнтерт, – верили, что выполняем свой долг. Но мы знали также, что творится много несправедливого, постыдного, а сегодня уже можно сказать и безумного, к потребностям войны непосредственного отношения не имевшего». Его утешало только то, что он смог, по крайней мере, хоть немного облегчить жизнь своим работникам.

Он рассказал Визенталю, что случилось с ним после войны. Судьба его напоминала судьбу всей Германии. Его имущество во время воздушных бомбардировок погибло, были проблемы с работой, царил голод, он похудел. Но кое в чем жизнь ему и улыбалась: он был женат на девушке, которую знал еще до войны, и работал в управлении Западно-Германской железной дороги. Также он отметил, что старается не располнеть.

Визенталь попросил Гюнтерта прислать ему заявление о том, что он знал, что Визенталь был архитектором, хотя формально и работал под его началом в качестве техника. Визенталь объяснил, что у него осталось мало знакомых, способных подтвердить наличие у него диплома о высшем образовании, и что заявление требовалось ему для получения компенсации. Попутно он отметил, что все его попытки снова заняться любимой профессией закончились неудачей, поскольку ни духовно, ни физически он уже в качестве архитектора работать не может. Гюнтерт выполнил его просьбу без промедления. Впоследствии, когда Крайский заявил, что Визенталь сотрудничал с гестапо, Гюнтерт выступил в его защиту: в интервью журналу «Профиль» он сказал, что Визенталь был таким же заключенным, как и все другие. «Как жаль, – писал ему Визенталь, – что во время войны не было хотя бы еще ста тысяч таких же “гюнтертов”. Тогда бы все сложилось по-другому». На свое письмо он наклеил несколько марок для жены Гюнтерта, увлекшейся филателией, и объяснил, как отклеить их с помощью теплой воды. В декабре 1965 года он пригласил Гюнтерта на свадьбу дочери и позднее сослался на этот факт как на доказательство того, что не преследует всех немцев без разбору.