Избранное - Феликс Яковлевич Розинер

создать обстановку спокойствия и сосредоточенности, в таком случае применим только принцип гармонии, не правда ли? Взгляните на картину. Она вам может нравиться или не нравиться, и, разумеется, я, автор, меньше всего могу вслух рассуждать о ее живописных достоинствах; но вы должны согласиться, что картина, как я говорю, гармонически презентативна. Тогда как, — прошу вас сюда…. Посетитель продолжал еще смотреть на гармонически презентативную картину, где был изображен залив с вечерними водами, группой деревьев на берегу в отдалении, с рыбацкой лодкой и сетями на переднем плане, тогда как, — прошу вас сюда… Адам предлагал пройти к другому кабинетному скоплению рабочей мебели. Примерно та же ситуация, не правда ли? — показывал он. — Но здесь вы принимаете заказчиков. Среди них иностранцы, да и вообще народ разнообразный, обычно спешащий и возбужденный. Здесь уместна картина контрастной презентативности, активная и динамичная. Я думаю, вы согласитесь, что роль этой моей картины именно такова, заканчивал Авири свой вступительный монолог, и все, кивая головами, подтверждали, что абстрактная композиция из несмешанных ярких пятен, напоминающая чем-то обнаженный женский торс, была контрастно презентативна по отношению к солидной обстановке делового кабинета. Адам Авири далее подробно обсуждал, какой из принципов заказчик хочет выбрать, советовал, выслушивал, высказывал сомнения и случалось даже, что отговаривал покупателя приобретать понравившуюся картину и предлагал купить другую, пусть и много меньшей стоимости: важно было наилучшим образом соблюсти соответствия принципу.

Спустя два года предприятие Авири действовало столь активно, что он не мог обойтись без помощников. Теперь Адам редко бывал в галерее, и обработкой ее посетителей занимался уже молодой человек по имени Альфред, который ради прибыльной службы бросил университет. Два паренька готовили для Адама подрамники, натягивали холсты, нарезали стекло и вставляли картины в рамы. Сам он работал с семи до одиннадцати в ателье, успевал сделать за утро одну, две или три картины — в зависимости от размера. Ровно в четверть двенадцатого, просмотрев газеты и покончив с чашечкой кофе, он отправлялся к заказчикам для «визуальных погружений». Необходимость в них возникала не всегда, но по крайней мере в половине случаев об этом просили сами заказчики, а нередко маэстро Авири передавал через Альфреда, что для успешной работы он нуждается в погружении. Разумеется, стоимость его входила в стоимость заказа. Это был особый способ обслуживания клиентуры, придуманный и введенный в практику Адамом Авири. И, пожалуй, ничто так не способствовало успеху его предприятия, как примененная в его галерее новинка — «визуальное погружение», некая творческая акция художника, суть которой составлял особый способ постижения глубоких связей между интерьером и замышляемой картиной. Расспросов заказчика, утверждал Авири, обычно бывает недостаточно, чтобы эти связи стали ясны для художника. Точно так же и цветные фото, к которым иногда художник прибегал, нередко оказывались бесполезными. В сложных и наиболее интересных с творческой точки зрения случаях художник ощущал необходимость личного проникновения в дух интерьера. Для этого он сам приезжал к заказчику, осматривал помещение и наблюдал в течение краткого периода жизнь, протекавшую среди стен, на одной из которых и надлежало в дальнейшем висеть его нерожденной еще картине. Характеры и эмоции тех, чье постоянное или временное присутствие в помещении определяло его атмосферу, интересовали маэстро Авири не меньше, чем цвет обоев, освещенность или стиль обстановки. Но собственно «погружение» начиналось с того момента, когда художник просил оставить его, так сказать, один на один с интерьером. Минут двадцать — полчаса проводил художник в полной тишине и чаще всего в неподвижности, и легко догадаться, что таинство акта творения — зачатие будущего полотна тогда-то и совершалось. После этого, задумчивый и усталый, покидал Авири заказчика, роняв немногословно: «Ну что же… кажется, ясно… посмотрим, посмотрим…» В папке у него лежали уже эскизы, назавтра переводившиеся в картину.

«Что в этой жизни лучше постоянства?» — говорил себе Авири. Случалось, этот же вопрос он обсуждал и вслух, сидя вечером с компанией знакомых за столиком открытого кафе.

— Кое-кто утверждает, что перемены необходимы, — философствовал Авири и качал своей кудлатой все еще, но начинавшей седеть головой. — С меня перемен довольно.

— Ну-ну, а банковский счет? — веселится кто-то. — Ведь он меняется, ну хотя бы за счет процентов? Если это тебя беспокоит, я могу стать твоим избавителем, хочешь?

— А женщины? — среди общего смеха спрашивают Авири. — Может, ты позавчера женился?

— Ах, это было бы ужасно! — щебечет милый голосок. — Адам, я так ждала, что ты наконец сделаешь мне предложение! Неужто для меня все потеряно?

— Сдаюсь, сдаюсь! — объявляет Авири. — Чем больше денег, тем лучше, и чем больше женщин, тем тоже лучше, согласен! Но это все, так сказать… поверхность моря житейского…

— Нахал! — заявляет одна из присутствующих.

— Прошу прощения у дам, — прикладывая к сердцу руку, говорит Авири. — Но если обратиться к делу, — я не имею в виду одно лишь искусство, я готов вести речь о цивилизации в целом, — чем были для человечества перемены?

Его начинали слушать, и Авири, не скрывая парадоксальности своих мыслей, а, напротив, бравируя ею, доказывал, что история цивилизации — это ода во славу человеческой лени и глупости. Она, людская лень, породила не только нынешние средства передвижения и все эти автоматы, будто бы облегчающие труд рабочих, но она же, лень, обожествила ту всеобщую глупость, по которой выходит, что люди, надрываясь по восемь часов ежедневно, трудятся лишь для того, чтобы высвобождать время для работы над все теми же вещами, которые освобождают время и труд. Меж тем средневековый ремесленник и земледелец, как выяснилось, работали в течение года в среднем по три-четыре часа в сутки. В виде символа общей нелепости Адам приводил пример застежки-молнии: вы, женщины, с ума посходили бы от счастья, если бы вам дали древнеримские булавки-фибулы вместо этих дурацких молний — и так во всем: нет ничего стоящего из того, что накопилось на свалках цивилизации, в том числе и на свалках искусства, поскольку и в нем времена античной давности оказались непревзойденными, и, кстати сказать, пример — та же фибула: попробуйте решить, что в ней искусство и что ремесло, где кончается утилитарность и где начинается эстетическое? Цивилизация подобна взмыленной цирковой лошади, бегущей круг за кругом по арене истории, и лучше бы этой старой кобыле пастись, как некогда ее дикие предки, на воле, пощипывать травку и пить из болотца.

В тирадах Авири, не в их простых, довольно не самостоятельных идеях, а в странной интонации, с которой он их произносил, слышалось что-то, заставлявшее взглядывать на художника внимательно и с тревогой. Особенно поддавались этому чувству тревоги женщины, как