Агафонкин и Время - Олег Радзинский

– Катя, – фальшиво-приветливым голосом сказал папа Полустасов, – знакомься: это… – Он замялся, взглянув на Агафонкина, не зная его имени.

– Алексей Дмитриевич, – представился Агафонкин.

– Здравствуйте, – поздоровалась маленькая Катя. Она смотрела мимо Агафонкина; ей было скучно.

“Здравствуйте, Катерина Аркадиевна, – подумал Агафонкин. – Вот и свиделись”.

Он знал, что должен сделать. Чего раньше не делал.

– Катюша, – Агафонкин присел на корточки, оказавшись одного роста с девочкой, глядя на ее красивое загорелое лицо в обрамлении льняных косичек. “Волосы потом потемнеют, станут светло-русыми”, – вспомнил Агафонкин.

Он решил об этом не думать.

Тихо вокруг,

Ветер туман унес…

– Катюша, – она же хотела чтобы я ее так называл вот и зову – ты ведь любишь играть?

Дурацкий вопрос. Особенно когда говоришь с маленькой девочкой.

Катя кивнула: кто ж не любит? Дядя был глупый.

– Катюша, – Агафонкин старался звучать беззаботно – что такого играем в парке с ребенком выемка закончена юлу-то он уже забрал может за ним больше и не смотрят – Гляди, что у меня есть.

Он достал из кармана завернутую в тряпицу юлу. Развернул. Катя взглянула на юлу без интереса – не кукла же. Волчок, у каждого во дворе был такой.

– Товарищ, – начал Полустасов, – Алексей Дмитриевич…

– Катюша, – не дал ему договорить Агафонкин, – давай поиграем: кто дольше закрутит юлу – ты или я.

– Вы – большой, – сказала Катя, – у вас силы больше. Нечестно.

“Конечно, нечестно, – согласился про себя Агафонкин. – В этом-то все и дело: честно у больших не выиграешь”.

– Я вполсилы буду вертеть, – пообещал он. – Хочешь, я первый? Чтоб ты видела, как у меня получилось.

Катя пожала плечами в матроске, пригладила воротничок. Наморщила лоб и кивнула – да.

“Вот и хорошо, – решил Агафонкин. – Главное – ни о чем не думать, пока верчу”.

Не думать Агафонкину всегда давалось легко.

Агафонкин небрежно закрутил юлу, поставив ее чуть под наклоном, и она почти сразу завалилась набок. Катя дернула себя за косичку, удивляясь его неловкости: дядя был не только глупый; он не умел делать простейшие вещи, какие умели даже самые маленькие во дворе. Она присела на корточки рядом с Агафонкиным и взяла юлу в руки.

– Алексей Дмитриевич, – тронул его за плечо Полустасов. – Нам нужно спешить – на поезд можем не успеть.

– Можете, – согласился Агафонкин. – Да, сплоховал я, – сказал он девочке. – Давай, посмотрим, как у тебя получится.

Агафонкин прищурился, как делал, когда просматривал чужие Линии Событий, и погрузнел: приготовился.

Юла в Катиных руках начала светиться. От нее стали расходиться разноцветные концентрические кольца – маленький Сатурн. Агафонкин понимал: он один это видит.

Затем услышал звук лязгнувшего металла. “Не ушел, – понял Агафонкин. – Предупреждает. Наплевать”.

– Закручивай. – Он не узнал свой голос – глухой, чужой, осипший. – Закручивай юлу, Катюша.

Катя Полустасова закрутила юлу.

От юлы расходились радужные, переливающиеся, светящиеся холодом круги, и Агафонкин увидел сквозь этот холодный свет череду Событий, приведших их в это пространство-время. Божий замысел.

Над площадью у фонтана в киевском Парке Пушкина лился медью труб духовой оркестр, скорбя о погибших воинах 214-го Мокшанского резервного пехотного полка:

На сопках маньчжурских воины спят…

Юла вертелась, крутилась, и вместе с ней крутились их судьбы, переплетаясь, проникая одна в другую. Агафонкин чувствовал, как воздух стал плотнее, словно из него выкачали кислород. Вокруг поблескивали искры, будто от плохой электропроводки.

Юла вертелась, и в ее верчении, кружении сливающихся цветов Агафонкин видел, как он не нашел Катю на лестничной клетке дома номер 9 по улице Стромынка, и оттого должен был позвонить в ее дверь, и как – следующий виток – она ждала его, потому как он велел ей ждать, хотя этого еще и не случилось – он еще не позвонил, не сказал тяжелых слов в трубку зеленого телефона без диска и проводов – следующий виток, и затем Катя нашла потерянную им юлу, которая потом оказалась у Мансура, и дальше – в Монголию XII века, куда он, Агафонкин, помчался, потащил поэта-санитара Иннокентия Олоницына, но юла снова затерялась, и опять – киевский Парк Пушкина, куда он послан забрать юлу, что разматывала, наматывала, заматывала их судьбы, и это не они ее крутили, ее всегда крутил кто-то другой, словно она была уже давно закручена – в начале времен, хотя Агафонкин, как никто другой, знал, что у времени нет начала, и так же знал, что на следующем витке снова – снова – не найдет Катю на лестничной клетке, потому что она будет ждать дома – ведь он так велел он звонил – и он потеряет юлу на мягком диване с синими пуговицами – слабый от любви, и любившая его женщина отдаст юлу милой Назафат, сын которой спустя много лет унесет ее в Монголию, куда за ней отправится Агафонкин, чтобы снова потерять и вернуться в Парк Пушкина, а затем не найти Катю Никольскую, потому что она будет ждать его дома – ведь он так велел: он звонил.

Мир кружился вместе с юлой, повторяя ее бесконечное верчение, и Линии Событий соединились в кольцо – переливающиеся круги повторяющихся судеб, потому что Бог забыл, для чего начал этот проект.

Пусть гаолян

Вам навевает сны…

Агафонкин сформировал Намерение. В этом Намерении не было его звонка.

Он знал, что делает. Что нарушает. И даже подозревал, что ему за это будет. Он также знал, что должен разорвать кольцо бесконечного радужного мерцания любой ценой. Потому что только тогда люди начнут жить свои жизни.

Кольцо дрогнуло, замерев. Агафонкин перестал видеть сидевшую перед ним на корточках девочку с косичками, перестал слышать напоминания ее отца о пятичасовом поезде на Харьков: дрожащая окружность изогнулась, пробежала волной и начала расти вверх. Агафонкин встал, поднялся в полный рост, стараясь угнаться за переливающимся контуром вырастающего из Кольца Юлы дерева.

Перед ним, уходя в чистое, нарисованное аквамарином, киевское небо, шумела яблоня.

Агафонкин протянул руку. Последнее, что он услышал, перед тем как дотронуться до круглого, нагретого солнцем, красного с желтым боком плода, был металлический лязг больших садовых ножниц.

Она опаздывала на репетицию и надеялась, что главный режиссер театра Владимир Аркадиевич Канделаки тоже опоздает: он часто приходил позже.

Сегодня был обычный прогон: без костюмов, без грима, и все, что ей нужно, немного времени – распеться перед выходом. “Надо голову было не мыть, – думала Катя, натягивая темно-коричневые теплые сапоги в передней. – Тогда бы не опаздывала. – Она посмотрела на себя в зеркало: – Нет, хорошо, что вымыла”, – решила Катя.