Двенадцать детей Парижа - Тим Уиллокс

– Это твой последний шанс сохранить жизнь. – Иоаннит положил перед Ла Фоссом лист бумаги с записями. – Если твой почерк будет отличаться от образца, ты ее лишишься.

– Мне нужны очки, если они все еще у вас. Потом можете забрать их назад. Да, оставьте их себе. Считайте их своими.

Рыцарь вытащил очки, и отец Филипп надел их. Потом он размял пальцы и поморщился, надеясь вызвать у Матиаса сочувствие. Не дождавшись реакции Тангейзера, он взял перо.

– Начни с обычного обращения к Малышу Кристьену, – велел ему госпитальер.

Перо заскрипело по бумаге. Тангейзер, прищурившись, смотрел из-за плеча священника – очков ему явно не хватало. На бумаге появилась клякса.

– Господи! Господи… – простонал Ла Фосс.

– Пара клякс простительны. Продолжай так: «Шевалье все знает».

Пером священника водило отчаяние. Почерк был неровным – впрочем, в данных обстоятельствах Кристьен посчитает это естественным, – но, вне всякого сомнения, принадлежал Ла Фоссу.

– «Я убежал. Вы меня не найдете».

Эти слова породили надежду. Всхлипнув, Филипп обмакнул перо в чернила.

– Могу я предложить: «Даже Ле Телье меня не найдет…»? – спросил он робко.

– Хорошо. И лучше бы это было правдой.

– В Вилле сотни религиозных общин, которые ничем ему не обязаны.

– Тогда прибавь: «Пусть дерзость этих слов предупредит тебя о том, чьего гнева я боюсь больше всего».

– Очень хорошо, брат Матиас. Очень достоверно. Но может быть… «Пусть дерзость этих слов укажет на изменение в иерархии моих лояльностей, приоритетов и страхов…»?

Тангейзер кивнул, и Ла Фосс принялся водить пером по бумаге.

– «Заговор Ле Телье полностью раскрыт влиятельными силами при дворе. Он уже не жилец», – продолжил диктовать иоаннит.

– Могу я прибавить: «Союзники шевалье действительно могущественны…»? – спросил священник.

– Хорошо. Пиши дальше: «Шевалье поклялся кровью Христовой, что пощадит вас при одном условии».

– Может: «Пощадит вашу жизнь, как благородно пощадил мою…»?

Рыцарь кивнул, обдумывая, что писать дальше. Он не очень рассчитывал на успех своего замысла и не собирался ждать его осуществления. Пять или шесть часов дадут ему шанс попробовать другие пути, а если ничего не выйдет, он посмотрит, к чему привело письмо.

– «Вы должны ждать, один, у виселиц на Гревской площади, в полночь», – сформулировал он наконец следующую фразу.

Открытое пространство площади позволит вовремя заметить предательство и, если придется, прорваться с боем.

Отец Филипп обмакнул перо и записал.

– «При малейшем намеке на предательство вас убьют», – продолжил Тангейзер.

– «В этом вы можете верить его слову», – приписал священник, уже не спрашивая согласия.

Матиас не стал его останавливать.

– «Если вы не придете на встречу, – диктовал он, – шевалье вас выследит и убьет. Медленно. Ради вашего же блага прошу пересмотреть свои представления о лояльности…»

– Превосходно. Может, прибавим: «…что время от времени вынуждены делать все мы…»?

– Люблю, когда все выглядит достоверно. Придумай окончание в том же стиле.

Ла Фосс просиял и провел пером по подбородку.

– «Умоляю последовать этому искреннему совету, дабы наши дружеские отношения могли снова расцвести в более мирных и счастливых обстоятельствах», – предложил он.

Вопреки здравому смыслу, Тангейзер почти решил пощадить Ла Фосса. Но фраза о расцветающей дружбе – понятно, чем обернется эта дружба для городских мальчишек, – заставила его передумать. Он сдернул очки с носа священника и прочел письмо. Человек, писавший его, не собирался умирать. По крайней мере, это будет скорпион в кармане Малыша Кристьена.

– Теперь подпись и все прочее. И твоя обычная печать.

Из глубины дома послышался голос Грегуара, сообщавшего о прибытии брата Ансельма.

– Бонифаций должен поторопиться. Я все услышу, а мой парень будет за тобой следить.

Отец Филипп встал, покачнулся и вдруг, лишившись чувств, снова опустился на стул. Тангейзер большими пальцами нажал ему на определенные точки под скулами. Священник пришел в себя.

– Простите! – взмолился он. – Мои руки… Боль усилилась.

– У меня на поясе есть камни бессмертия. Опиум. Я дам тебе один. Позже, – пообещал госпитальер.

Письмо было передано быстро и без всяких осложнений.

Тангейзер похлопал Ла Фосса по спине:

– Скажи, святой отец, в этой старой церкви есть крипта или нечто подобное?

– Внизу похоронены основатели ордена. А зачем вам?

– Это золото очень тяжелое. Я хочу оставить его в надежном месте – если, конечно, тебе можно доверять.

Филипп заверил его в своей честности. Матиас улыбнулся:

– Шучу. Покажи мне крипту. А потом каждый из нас отправится в свое убежище.

Ла Фосс отвел его в крипту. Убить священника не составило труда – все было сделано быстро и без всяких церемоний. Затем он сдвинул каменную плиту и сбросил тело в гробницу.

Захватив спонтон, рыцарь вышел на улицу. Дождь прекратился. В полумраке Тангейзер разглядел покрытую шрамами кобылу и Грегуара, который скармливал кусочки сыра лысой собаке. За спиной у него висела торба и арбалеты со связанными удавкой стременами. Мальчик не стал спрашивать о священнике, и его господин вскочил в седло.

На перекрестке они остановились.

«Дворы», – подумал иоаннит.

Воздух был горячим и влажным после дождя. Уходившая на запад длинная улица позволяла увидеть дальнюю окраину Вилля, где небо клубилось красным и оранжевым, словно оскверненное пожаром уничтоженного Содома. Последние лучи заходящего солнца освещали витражи высокой колокольни. Их красота была омрачена стыдом, а добродетели, которые они прославляли, выглядели насмешкой на фоне пережитых злодеяний. Крики людей словно прощались с закатом, точно так же, как раньше приветствовали восход. Ночь придаст смелости преступникам, фанатикам и негодяям. Хаос проявит их худшие стороны.

Где-то среди этого океана зла Карла смотрит в лицо смерти. Тангейзер уже видел, как она встречает старуху с косой. Помнил ее взгляд, этот холодный огонь, который даже его пробирал до костей. Его супруга видела мир не таким, как видел его он, даже если этот мир был так уродлив. Она видела возможности, а Тангейзер – границы, которые нужно разрушить. Если кто-то и мог выжить и сохранить благородство, то только она. Если нет, придется оплакивать ее еще раз. Никуда ему от этого не деться. Возможно, это единственная ценность, которая у него осталась. Матиас верил в Карлу. Должен был верить – если не ради нее, то ради себя.