Однажды в Риме. Обманчивый блеск мишуры - Найо Марш

— Оказать помощь следствию, он обязан ее оказать, — насмешливо отчеканил Смит.

— Вот именно.

— Я, увы, не могу. Я был с Хилли в библиотеке.

— Весь вечер?

— Весь вечер.

— Ясно.

— Слушайте! Вся эта белиберда — записки, мыло, ловушки — это ж все глупо, прямо безмозгло, а? И никто не может додумать, откуда что взялось. Винтиков не хватает. А надо ль далеко ходить? Есть же один — и только один — подходящий для этого тип во всем поместье, и у него было возможностей хоть отбавляй. Черт с ним, с заклиненным окном. Тут, может, что-то другое. Но остальное — очевидно!

— Вы о Найджеле?

— А то о ком! О нем, родимом. Мистер Нытик. Кто еще целый день прыгает туда-сюда по гостевым апартаментам? Вот тот и разбрасывает там листочки и готовит коктейли с мылом.

— А насчет заклиненного окна непременно надо разобраться.

— Да?

— Безусловно.

— Ага! То есть на простом языке это значит: вы смекнули, чьих это рук дело. Ну? И чьих?

— Есть у меня одна мысль.

— Здо-о-рово, — протянул мистер Смит. — Поди ж ты. Мысль. Ну, не чу́дно ли?

— Мистер Смит, — спросил вдруг Аллейн, — не скажете ли вы мне, зачем вы так упорно держитесь этой оригинальной манеры выражаться? Своего, так сказать, родного языка, если он, конечно, для вас родной. Или это просто — прошу меня простить — оригинальности ради? Виньетка для украшения образа? Чтобы показать: с Бертом Смитом, мол, шутки плохи. Еще раз извините: к тому, что мы сейчас обсуждаем, это не имеет никакого отношения, и не мне, наверное, задавать вам такие вопросы — но все-таки любопытно…

— Гляди ж ты, — усмехнулся Смит, — а вы, я смотрю, своеобразный фараон. К чему это вы клоните? Что у вас на уме? Ну и тип, прости господи!

— Ну вот, вы обиделись. Виноват.

— С чего вы взяли, что обиделся? Ничего я не обиделся. Ладно, профессор Хиггинс, вы снова попали в точку! Сейчас объясню. В моем деле на каждом шагу приходится сталкиваться с подделками, так? С барахлом, перекрашенным под первый сорт. Так же часто приходится сталкиваться с людьми, которые вскарабкались наверх оттуда же, откуда я, — с самого дна. Только они не перекрашены под первый сорт, они взяли этот первый сорт да на себя напялили. Теперь они и есть первый сорт. Разговаривают шикарно, заслушаешься. Чуть не стихами. Только кого они обманут? Себя разве что. В справочнике «Кто есть кто?» пишут: окончил, мол, престижную частную школу, а как выйдут из себя, забудутся на минуту — тут же нутро наружу лезет. Не по мне это. Я это я, собой и останусь. Родился в Дептфорде[134]. Академий не кончал. Образование — откуда бы? Разве из сточной канавы. Вот что я такое. — Тут он вдруг осекся, бросил на Аллейна взгляд с хитринкой, трудно поддающейся расшифровке. Затем продолжил удрученно: — Вот только беда, потеряна связь с корнями. Ввязался в чужой мир, и трудно стало держать старый флаг на высоте, понимаете? Получаюсь я эдакий сноб наоборот, верно?

— Возможно, — сказал Аллейн. — Во всяком случае, теперь ясно. Вполне объяснимая слабость. У всех нас свои причуды.

— Это, прах побери, не причуда! — взорвался Смит, но тут же «погас» и добавил своим фирменным тоном мудрой дальновидности: — Но она всегда срабатывает. Смекаете, о чем я? Вот известно, что Георг Пятый здорово любил Джимми Томаса[135]. Любил же? Теперь спросите, почему. Да потому, что тот был Джимми Томасом, простолюдином без всяких «смею ли просить об одолжении». Если б он забылся на минуту и при короле вместо «извиняюсь» сказал бы «нижайше прошу прощения», любил бы его король? Да ни за что на свете. Бросил бы, как уличную девку. Факт! — Мистер Смит встал с кресла и зевнул во весь рот. — Ладно. Побреду, пожалуй. Завтра собирался уже домой, но если погода такая задержится, наверное, задержусь и я. Мне что? Телефоны здесь в строю, а значит, и старый Смит в строю.

Он направился к лестнице, но там остановился и обернулся к Аллейну.

— У вас от сердца отлегло? Ну, что я остаюсь тут торчать? А то пришлось бы брать меня под наружку, да?

— Вы никогда не служили в полиции, мистер Смит?

— Кто, я? Я — в фараонах?! Я вас умоляю! — воскликнул Смит и, посмеиваясь, ушел к себе.

Оставшись один, Аллейн постоял минуту-другую перед умирающим огнем очага, прислушиваясь к ночным шорохам огромной усадьбы. Все входные двери были затворены и заперты на крепкие засовы, занавеси — задернуты. Теперь звуки неутихавшей бури доносились сюда лишь смутным шелестом деревьев, слабым дребезжанием рам и неясным стенающим гулом из жерл каминных труб. Старинная древесина по всему дому характерно скрипела и потрескивала барабанной дробью. Где-то далеко вдруг заурчало, словно в желудке при несварении, — наверное, так журчит центральное отопление. Затем на время воцарилась полная тишина.

Он давно смирился с ненормированной работой, с вынужденными внезапными переменами житейских планов, с припадками раздражения и недосыпом, но на сей раз всего этого нахлынуло чересчур много. Ему и вправду казалось, что с тех пор, как сегодня утром он приземлился в Англии, прошло черт знает сколько времени. Трой, наверное, уже спит, вздохнув, подумал он и поплелся к себе.

Тут внимание его привлекли какие-то новые звуки вдали — такие, каких раньше не было. Странно. Шаги вверху на балюстраде? В подобный час? Быть не может. Он прислушался — ничего.

Галерея наверху стояла впотьмах, не споткнуться бы. Но Аллейн припомнил: у основания каждого лестничного пролета есть по рычагу постепенного отключения источников света в главном зале. Он двинулся от очага к торшеру, стоявшему у правой лестницы, как раз под балюстрадой, и на секунду задержался, высматривая, где именно тут такой выключатель. Наконец он нашарил его глазами и уже протянул к нему левую руку, как вдруг…

Нападение, когда оно совершено на вас внезапно, часто отправляет сознание в путешествие по времени. На долю мгновения Аллейн превратился в парня лет шестнадцати: вот его изо всех сил хватили по правому предплечью крикетной битой. Это старший брат Джордж вконец потерял самообладание и огрел его в пылу игры. Глухой звук нынешнего удара пробудил в памяти Аллейна ту давнюю сцену во всей яркости и отчетливости.

Ухватившись правой рукой за плечо, он глянул себе под ноги и увидел, как по ковру веселыми искорками разлетаются осколки бледно-зеленого фарфора.

Предплечье и верхнюю часть ушибленной руки, на минуту онемевшей, пронзило словно электрическим током. Нет, сломать не сломали, мелькнуло у него в голове, это уж было бы слишком. Затем он проверил, сжимается ли ладонь — с трудом, но сжимается. Только адски больно. Локоть, похоже, тоже сгибается. Он окинул взглядом рассыпанные у его ступней фарфоровые осколки и опознал в них то, что осталось от вазы с маленького столика на галерее. Ваза была огромной и, без сомнения, тянула на большие тысячи. Билл-Тасман не обрадуется, подумал Аллейн.