Воровская трилогия - Заур Зугумов

Говорят, что удача приходит к тем, кто умеет ждать, я бы добавил: а фортуна к тем, у кого благородное сердце и чистая душа.

Раскумарившись, я уже развалился за столом с видом профессора, который вот-вот должен начать читать курс лекций студентам. Лимпус же сидел на стуле возле стены, как и положено было сидеть мужику, тихо и спокойно. Теперь я отвечал на вопросы легавого не торопясь и даже с охотой.

Он ничего не писал, это была, как я понял, просто беседа; допрос должен был состояться чуть позже.

Надо же было так нам подфартить в тот момент, чтобы неожиданная случайность в лице молодого мусоренка помогла нам выбраться из этого крайне сложного положения. Пока я доказывал начальнику, что я карманник, а не домушник, а он утверждал обратное, более того, давая мне недвусмысленно понять, что у них в районе более 50 нераскрытых квартирных краж и все они моих рук дело, в кабинет вошел молодой ментенок и, согнувшись рядом со мной на несколько секунд, передал своему начальнику какие-то бумаги, а затем, обойдя стол, сел напротив меня.

Этого мгновения мне хватило для того, чтобы непроизвольно, как если бы какой-то волшебник водил моей рукою и пальцами, выволочь огромный лопатник из левого кармана брюк этого юнца и тут же зажать его под столом между колен. Все это произошло так быстро, что я сам даже не поверил в то, что сделал, но между коленок у меня было зажато веское тому подтверждение.

В этой связи меня всегда удивляла одна деталь: как может человек ничего не чувствовать, когда из его кармана тянут огромный, как двухтомник, бумажник, тем более если этот человек мент?

Дальше все шло так, будто этот сценарий был кем-то написан заранее. В тот момент, когда Мамед-Али Мелим спросил у меня, как бы со смехом, чем же я могу доказать то, что я карманник, а не домушник, молодой ментенок вскочил, будто его ужалила змея, и принялся верещать.

Картина была более чем впечатляющей, и я подумал: одно из двух – либо меня сейчас казнят, либо отпустят. Но мысль проскочила в мгновение ока. И тут я спросил у легавого, так просто, будто речь шла о самом обыденном, не этот ли гомонец он ищет, протягивая лопатник потерпевшему. Не успел я разжать пальцы, как гомон молниеносно исчез с моей ладони.

Воцарилась глубокая тишина, во время которой мусор проверял наличие денег в бумажнике, а их там было, по-видимому, немало.

С чисто ментовским изворотом Мамед-Али Мелим обратил все в шутку, а затем спросил у меня:

– Ну хорошо, в том, что ты карманник, ты меня убедил, а зачем тебе столько колод карт?

– Играть, – не задумываясь ответил я.

– Да ну! Тогда, может, покажешь нам что-нибудь?

– Без проблем! – ответил я, обрадовавшись такому повороту событий, и начал показывать им простые лагерные кренделя, которые имели на свободе огромный успех у фраеров. Через час выпустили Лимпуса, а к вечеру того же дня и я оказался на свободе.

Невзирая на то что из Махачкалы пришел на меня розыск за надзор (я сам его видел, Мамед-Али Мелим показал мне его), он все же отпустил меня, сказав на прощание: «Приезжай в любое время, когда захочешь. Я найду тебе квартиру, и будешь жить без проблем».

За сутки до Нового года мы прямо в Баку через ментов нашли черняшки столько, на сколько у нас хватило денег. При задержании менты не отобрали ни копейки. Через тех же бакинских мусоров достали билеты на самолет до Перми и в новогоднюю ночь вылетели из Баку, впервые в жизни от души благодаря легавых.

Прошел почти год, как мы расстались с Харитоном, но после этого ни разу не показывались ему на глаза. Правда, однажды, когда у него родился сын Сережа, мы заехали с Лимпусом в златоглавую, но только лишь для того, чтобы тайком увидеться с его женой Леночкой и дать ей немного денег на содержание новорожденного. Мы знали, что Харитон пока не у дел, но клятву, данную мне, держит. Больше мне не нужно было ничего.

Помню, где-то в начале февраля, разговаривая с женой по телефону из номера гостиницы «Даугава» в Клайпеде, я неожиданно узнал, что моя мама находится в больнице и ей в скором времени предстоит операция. Кроме этого, были и еще некоторые немаловажные для меня проблемы, которые прямой дорогой вели меня в тюрьму. Видно, фортуне, столь долгое время поощрявшей мои дерзкие выходки, в конце концов наскучили мои постоянные безрассудства.

С той минуты, как я узнал об этой печальной новости, не только меня, но и любого нормального человека на земле, оказавшегося в моем положении, больше абсолютно ничего не интересовало, кроме мыслей о том, как там моя мать. И в тот же день, когда я говорил с женой по телефону, вечером мы с Лимпусом вылетели в Махачкалу.

Я успел как раз вовремя: назавтра маме предстояла, по ее словам, не очень сложная операция. Сидели мы с ней в палате Железнодорожной больницы Махачкалы, и вместо того чтобы я успокаивал ее, мама сама меня утешала, прижав к груди и постоянно целуя и лаская.

Когда в разлуке много думаешь о любимых людях, но отвыкаешь ежечасно видеть их, при встрече ощущаешь некоторую отчужденность до тех пор, пока не скрепятся вновь узы совместной жизни.

Вообще, моя мать была удивительной женщиной, сильной и непреклонной перед любыми жизненными невзгодами. У нее был гайморит – ничего страшного, как она утверждала, тем более что ее положил к себе в отделение отоларингологии ее старый институтский друг, заведующий этим самым отделением, доктор Ройтман. В общем, мама меня, можно сказать, успокоила, но на сердце все равно было как-то тягостно; какое-то дурное предчувствие не давало мне покоя с того самого момента, как я увидел ее.

Приехав домой с женой и детьми, которые ждали меня, попрощавшись с бабушкой в вестибюле больницы, мы вместе стали ждать завтрашнего дня. В эту ночь я так и не сомкнул глаз, многое переосмыслив и, конечно, пожалев о многом.

Я понял в какой-то мере, что мы лишь короткое время способны противиться тому, что является вечным законом природы или нашей судьбой.

Бывает, что море, не желая повиноваться законам тяготения, взвивается смерчем, вздымаясь вверх горой, но и оно вскоре возвращается в прежнее состояние. Как было бы хорошо, если бы все события завершались тем, что все нити сходились бы воедино! Но такое случается крайне редко. Люди живут и умирают лишь в назначенное им время. То же можно сказать и о главных действующих лицах этого повествования.

Ну а теперь, с позволения читателя, мне бы хотелось перевернуть одну из самых печальных и грустных страниц моей жизни, и видит Бог, с какой тяжестью на сердце я это делаю. Но останавливаться мне уже поздно. Хотя, если быть до конца откровенным, я сам хочу до дна испить ту горькую чашу воспоминаний о печали и страданиях, которые Всевышний уготовил на моем жизненном пути. И мне бы очень хотелось, чтобы молодое поколение взяло для себя хотя бы самую малую частицу полезного из всего того, о чем поведано в этой книге, ведь она написана именно и исключительно для него. Я сам все это видел, вынес и пережил.