Дань псам. Том 1 - Стивен Эриксон

– И что-нибудь меняется? – спросила Карга. Аномандр Рейк опустил взгляд, рассматривая ее. Она разинула клюв, рассмеявшись в тишине. – Тисте анди не склонны испытывать внезапные приступы удовольствия? Танцевать в темноте? Мечтать о светлом будущем? Думаешь, наше избавление от гниющей плоти не будет исполнено восторженного ликования? А удовольствие родиться, а счастье жить? Ох, у меня кончились вопросы для тебя – поистине настало печальное время.

– Карга, Барук понимает?

– Понимает. Более или менее. Наверное. Посмотрим.

– На юге что-то происходит.

Она кивнула в знак согласия.

– Что-то, точно, именно что-то. Жрицы еще погружены в дикую оргию? Это погружение дает ответы на все вопросы. Или, вернее, лишает необходимости искать ответы – на время; несомненно, на благословенное время. А потом… возвращается реальность. Проклятая реальность, в бездну ее! И пора снова нырять!

– Путешествие испортило тебе настроение, Карга.

– Не в моей природе печалиться. Я презираю горе. Я протестую! Я опорожняю на него кишечник! И все же, что ты хочешь навязать мне, старому товарищу, любимому слуге?

– Даже и не думал, – ответил Аномандр. – Ты явно опасаешься самого худшего. Скажи, что видели твои родичи?

– О, они рассеялись повсюду, вознеслись над мелкой суетой ползающих по поверхности тварей. Мы видим, как они ползают. Видим и смеемся, и перепеваем сказки о них сестрам и братьям.

– И?…

Карга нагнула голову, уставившись одним глазом на бушующие черные волны внизу.

– Твоя тьма, хозяин, вызывает яростные бури.

– Это так.

– Я вознесусь высоко над клубящимися тучами, в чистый прохладный воздух.

– Так и будет, Карга, так и будет.

– Не нравится мне твоя щедрость, хозяин. И твой ласковый взгляд. Не в твоих правилах являть сочувствие. Стой здесь, да, невидимый, непознаваемый, чтобы я сохранила картину в памяти. Дай мне подумать о льдине истинной справедливости, которая никогда не разобьется… послушай, внизу звонят колокола! Какая уверенная музыка, какой чистый плач железа.

– Сегодня у тебя необычайно поэтический настрой, Карга.

– Так Великие Вороны протестуют против горя. Так что ты хочешь, чтобы я сделала?

– Коннест Силанн у глубокой реки.

– И вряд ли в одиночестве.

– Он должен вернуться.

Она помолчала, наклонив голову. Потом произнесла:

– Пробило десять колоколов.

– Десять.

– Тогда мне пора.

– Счастливого полета, Карга.

– Молю, чтобы ты сказал то же самое своим любимым, хозяин, когда время настанет.

Он улыбнулся.

– Этого не потребуется.

Нет и не бывало на свете творца более искреннего, чем ребенок, способный мечтать. Нагромождение из палочек, которое любой взрослый раздавит и не заметит, на деле оказывается частью обширного, продуманного мира: крепостью, лесом, великой стеной, защищающей от орд варваров, с которыми расправляется горстка суровых героев. Или драконьим гнездом, а блестящая галька – это яйца, из которых вылупится пламенное, гордое будущее. Никто впоследствии не создавал ничего столь совершенного, исполненного радости и торжества, ведь все замыслы и уловки взрослых суть лишь бледное воспоминание о детстве и тех чудесах, что рождаются из хрупкого союза разума с познанием. За каждым лицом скрывается рассказ, стилизованный под легенду. Статуи в нишах угрюмо и безразлично смотрят на прохожих. Их закоснелый ум слишком глубоко погряз в страхах и привычках.

Загнать ребенка в рабство – значит убить творца, выжечь каленым железом все чудеса, всю фантазию, вьюрком порхающую с ветки на ветку, ради бездушных прихотей взрослых. Те, кто идет на такое, мертвы внутри, лишены ностальгии по ярким переливающимся цветам, мягким, томящим, полным горько-сладкой тоски. Они мертвы внутри, но также мертвы и снаружи. Ходячие трупы, испытывающие, как и всякий мертвец, лишь холодное презрение ко всему живому, теплому и дышащему.

Стоит ли их жалеть? Нет, ни за что, пока они загоняют детей толпами на тяжелую работу, а сами лениво пожинают многочисленные плоды их труда.

Не боится ли наш пузатый рассказчик так жестоко осуждать других? Совсем нет! Мир, созданный из палок, способен растрогать до слез. Ползающий на четвереньках творец напевает десятки бессловесных песен, говорит сотней голосов и двигает невидимые фигурки на бескрайних просторах воображения (отвлекаясь иногда для того, чтобы утереть нос рукавом). Так что толстячок будет осуждать! И сделает все, лишь бы ускорить конец жестокого детского рабства.