Неизвестный Солженицын. Гений первого плевка - Владимир Бушин

А дальше Л. Сараскина сказала о Достоевском и Солженицыне, как о равных: «Оба (!) классика не пропустили матерщину в печать». Достоевский и попытки материться не делал, и в уме у него этого не было. А что касается Апостола, то приходится сказать: да, мата у него не было, но зато в его книгах навалом злобной, изощренной, совершенно осатанелой ругани, что омерзительней всякого мата. Неужели элегантная блондинка не заметила этого?

Вот для начала несколько образцов: жирный… разъеденный… лысый… вислоухий… мордатый… висломясый…. палканистый… бездарь… плесняк… «новомирские» лбы… вурдалачья стая… злодей косоглазый… злоденята… убийца… палач… Ну, это еще цветочки апостольской элоквенции. Однако же они сыпались из его уст не в пространство по поводу удара молотком по пальцу — они адресовались вполне конкретным людям, в том числе — многим советским писателям живым и мертвым. А переводчикам Бургу и Файферу он бросал в лицо: «Проходимцы!» На Р. Паркера, еще одного переводчика, орал: «Прихлебатель! Халтурщик!» На издателя Фляйснера топал ногами: «Лгун!» На всех вместе визжал: «Шакалы, испоганившие мне «Один день»!..»

Думаю, кто-то из братьев Сараскиной по разуму напишет скоро докторскую диссертацию и даст научный анализ, классификацию феноменального буесловия этого Апостола. Например, в «Теленке» он то и дело гвоздит встречных и поперечных: кот!.. собака!.. сукин сын!.. отъевшаяся лиса!.. волк!.. шакал!.. баран!.. осел!.. кабан!.. хряк… буйвол!.. и т. п. Эти эпитеты взяты из мира млекопитающих. А вот — из мира рептилий: гад!.. змея!.. широкочелюстный хамелеон!.. пьявистый змей!.. И так Справедливец доходит до членистоногих и паукообразных: «разъяренный скорпион на задних ножках»! и т. п. И примите во внимание, это все не в дневнике, не в личных письмах, как, допустим, резкое высказывание Ленина об интеллигенции в личном письме Горькому, а в книгах, выходивших сумасшедшими тиражами. Впрочем, то ленинское словечко и сама Сараскина употребляет запросто.

Пророк часто мог окрыситься и на людей, которых даже не знал, впервые встретил. Например, кого убил человек, названный им убийцей? Никого, это просто случайно встреченный незнакомый человек. А кто такой «злодей косоглазый»? Неизвестно. Он даже имени его не знает. А «злоденята»? Это дети неизвестного ему «злодея». А какое злодейство они совершили? Рыбачили… Но и это не предел. Пророк так же ощеривается и брешет даже на людей, которые в чем-то содействуют ему, помогают. Например, на врача в Лефортовском изоляторе, который, разумеется, не имел никакого отношения к его задержанию, наоборот, выполняет свои обязанности «очень бережно, внимательно: разрешите я вас посмотрю?» И все-таки: «Мерзавец! Хорек!»

Спросите, мадам, у Распутина: не противоречит ли хоть это его представлению о Нравственнике? Ведь в нем просто клокотала злоба, то и дело вырываясь со свистом, как пар из перегретого котла. Просто удивительно, как с кипящим котлом мизантропии в груди он не взорвался еще в молодости, а прожил такую долгую жизнь.

Из всех его ругательств выделю только одно: «полдюжины редакционных «новоморских» лбов». Увы, тут ругатель прав. Ну, оцените сами хотя бы такой штришок. Вот появился А.С. в журнале, его расспрашивают о житье-бытье. Он отвечает: «Работаю учителем, зарплата — 60 рэ». — «На это и живете?» — «Только на это!» И лбы верят. А Кондратович, ответственный секретарь редакции, записал в дневнике еще и такое о нем: «Живет стесненно. Уезжая прошлый раз в Рязань, сказал мне: «Увожу шесть десятков яиц». — «А разве в Рязани их нет?» — «По девяносто копеек нет. Есть по рубль сорок. А на шесть десятков разница уже почти целый поездной билет до Москвы». Значит, выгадывал трешку на яйцах. И писал по этому поводу: «Нашу жизнь — как им понять!»

И никто в журнале — ну как же не лбы! — не догадался спросить, а женат ли он и кто его жена, не зарабатывает ли и она хотя бы те же 60 рэ, какая квартира и т. д. А жена Наталья Решетовская была кандидатом наук, заведовала кафедрой, получала по тем временам прекрасную зарплату — 300 рублей да еще подрабатывала переводами. И гениальный муженек со своими 60 рэ был фактически на ее иждивении. И то сказать, хотя бы на какие средства они путешествовали по всей стране поездами, самолетами и теплоходами, на какие сбережения купили дачку? А как он явился в ЦК к Демичеву? В телогрейке, в ботинках с красными заплатками… Да, он действительно был гений — как артист.

Конечно, Л. Сараскина все это видела и знает, но у нее же другая задача. Она накатала тысячу страниц жития, на каждой из которых прихорашивает и припомаживает своего любимца. Она делает это даже в тех случаях, когда он сам все-таки признается в подлости некоторых своих деяний. Так, в «Архипелаге» он пишет, что на фронте «метал подчиненным бесспорные приказы, убежденный, что лучше тех приказов и быть не может… Посылал солдат под снарядами сращивать разорванные провода, чтобы только высшие начальники меня не попрекнули. Рядовой Андреяшин так погиб…(т. 1, с.171). Вот до чего доходило его лакейство перед начальством! Из-за страха перед возможным попреком — всего лишь! — послал человека на смерть. Это для мадам непереносимо. И несмотря на то, что книга за 35 лет издавалась многократно, последний раз — совсем недавно, и всегда в ней был именно этот позорный эпизод, — она малюет совершенно иную картину, будто сама видела ее: «Под огневым налетом на их ЦС (центральную станцию?) изрешетило осколками солдата Андреяшина». И как очевидец для достоверности добавляет: «раздробило правую руку и оторвало правую ногу, он истек кровью и умер, не доехав до медсанбата» (с.255). И любимец ни при чем! Не мог же он при всем своем пророческом даре предвидеть артналет.

Л. Сараскина, разумеется, прихорашивает деяния кумира не только на фронте, но и в литературной жизни. Так, была о него пьеса «Олень и шалашовка». Он очень хотел поставить ее в театре «Современник» и уже отдал главному режиссеру театра Олегу Ефремову. Но Сараскина уверяет: «Вопрос о постановке «Оленя» отпал сам собой». Как так — сам собой? Оказывается, «В. Лебедев, помощник Хрущева, объяснил автору и режиссеру: это именно тот материал, на который в театр тучами полетят огромные жирные мухи, т. е. обыватели и западные корреспонденты». Так значит, не «сам собой», а в результате вмешательства Лебедева. Зачем же на глазах врать?

Но она и дальше врет, но другим способом: умалчивает, что Солженицын сам обратился к Лебедеву с унизительной просьбой решить вопрос о пьесе. А тот 22 марта 1963 года докладывал шефу:

«После встречи руководителей партии и правительства с творческой интеллигенцией в Кремле (7–8 марта) и после Вашей речи, Никита Сергеевич, мне позвонил по телефону писатель А. И. Солженицын и сказал следующее (судя по всему, это было записано на ленту — В. Б.):

— Я глубоко взволнован речью Никиты Сергеевича и приношу ему глубокую благодарность за исключительно доброе отношение к нам, писателям, и ко мне лично, за высокую оценку моего скромного труда. Мой звонок Вам объясняется следующим: Никита Сергеевич сказал, что если наши литераторы и деятели искусства будут увлекаться лагерной тематикой, то это даст материал для наших недругов, и на такие материалы, как на падаль, полетят огромные, жирные мухи.

Пользуясь знакомством с Вами, я прошу у Вас доброго совета, товарищеского совета коммуниста. Девять лет тому назад я написал пьесу «Олень и шалашовка»… Мой «литературный отец» А. Т. Твардовский не рекомендует передавать ее театру. Однако мы с ним несколько разошлись во мнениях. И я дал ее для прочтения в театр-студию «Современник» О. Н. Ефремову, главному режиссеру.