Эхо теней и другие мистические истории - Герр Фарамант

Но музыка всё-таки есть.

Ну, как музыка: врывающиеся в воздух кричащие, рваные ноты, вылетающие из раскрытой деки расшатанного пианино у лестницы на второй этаж. И, да, конечно же в этом доме есть очень уважающая себя лестница, с поручнями и, естественно, скрипучими ступенями, ведущими на создающий фон балкончик вот того самого, витиеватого, просто-набросанного второго этажа роскошного и бесхозного, занятого бродягами поместья.

За шатающимся пианино сидит ещё один кот, жёлтый, патлатый. На глазах — здоровезные розовые стёкла, а в них отражается открытая нотная тетрадь.

Этот кот беспорядочно бьёт по клавишам, в такт ритму музыки хаотично трясёт головой, давит на педали попеременно, то уходя в отрыв, то залетая на дрифт.

В противоположном краю комнаты, под высокими старинными часами прислонился серый кот в простецкой тельняшке. Задние лапы вытянул, одну за другую закинул. Мерно покачивается, попыхивает старой трубкой, знай себе махает хвостом. Глаза закрыты, урчание «ZzZz», звёздочки в всплывающем облачке-полукруге над ним.

Все трое на атмосфере и чилле, овитые пляшущими нотами, в сизом густом дыму.

Густая отрыжка. Чёрный кот хлопает себя по дутому мохнатому пузу, и из пасти поднимается зелёный, болотистый пар.

— Это джэм, детка, — он протягивает хриплым басом. Всё-таки берётся за саксофон.

Медленно, заунывно ноет в странный, но всё-таки унисон пёстрой партии высоких клавиш — и в этой мелодии даже угадывается очень стройный, внятный мотив. Да, рваная, но всё же синкопа. Такой звук, который и получается только в чистом, концентрированном угаре, и где солнышко — только на дне линз собственных же чёрных очков. Как скупые горькие лужи собравшихся на дне чаши слёз. Перекатывающихся, переливающихся. Не из пустого в порожнее, а всё о правде.

О спиральном, циклическом бытие.

Серый кот под часами слушает мерный маятник, наблюдает за колечками, рисующимися над трубкой. Каждое колечко уже предыдущего, как слоёный пирог вверх дном, а в музыку заходят ударные.

Ударные громкие и отрывистые, вполне ложащиеся в общий ритм, момент за моментом всё возрастающие по громкости, и всё более частые.

Кадр ненавязчиво уплывает из комнаты, фокусируется на стонущей, прогибающейся, кричащей резкими, рваными молниями грубой оранжевой входной двери.

Но на навязчивое внимание что чёрный, что жёлтый коты только больше уходят в музыку.

Так продолжается какое-то время, и в фокусе попеременно то гремящая дверь, то надрывающийся чёрный кот с саксофоном, то жёлтый — за пианино. Общая какофония просто невыносима, гуще дымного, витающего в общем зале тяжёлого топора.

Когда звуки становятся уже попросту невозможными, сливаясь в общее и бессвязное, всё обрывается одним тихим и строгим: «Цыц!».

Саксофон сполз с дивана по брюху чёрного кота. Жёлтый — весь всклоченный, замер, уже сидя задними лапами на открытой деке бедного пианино.

Серый — мягко кивнул, вальяжно уплыл в новую длительную затяжку.

А всё потому что в центре комнаты материализовалась словно из дыма высокая, изящная и игривая зелёная кошка. В салатовую полосочку на аккуратном округлом брюшке и хохолке.

Эта самая кошка раздосадованно покачала головой, цокнула языком, встала в характерную для всякой подобной кошечки позу.

— Ну что же вы, мальчики, — протянула она низким упрёком, повела бёдрами. — К нам стучат, — мягко указала передней лапой на всё-таки затихшую дверь. — Я открою? — она не спросила, оповестила всех прочих — и не столько прошла, сколько медленно проскользила ко входу.

Дальше кадр — на серый, в тёмных тонах, хмурый и грубый лестничный пролёт.

На пороге — маленький кот и невысокая кошка. Оба белые, только один — ещё и в тон ему рубашке и брюках, а вторая — в тёмной футболке и юбке до пола. Стоят вместе, держат друг дружку за лапки.

Зелёная стоит спиной к камере. Видно, как вздёрнулось удивлённо её правое плечо. И лёгкое «хм» вслед за жестом.

— Какие люди! — не то с насмешкой, не то с теплом, она поприветствовала. — Ну, — отвесила им поклон, — заходите, коли не шутите.

Белая Кошка смущённо прячется за поднятыми к лицу лапками.

Кадр на лицо, особенно — на прикрытые веки, вальяжную улыбку зелёной.

— Я Нэнси, милашка, — та приглашает гостью, касаясь её платья кончиком аккуратно вьющегося хвоста.

Маленький Кот также хранит молчание. Зато его глаза оборачиваются двумя круглыми исходящими слюнями пастями, направленными на формы той, кто вышла их встретить.

Нэнси по этому поводу хмыкает, прикусывает губу. Игриво отвешивает щелбан Маленькому Коту. Сгребает Белую Кошку в объятья, молча уводит в дымную густоту квартиры. Всё ещё виляет хвостом.

Маленький Кот проморгался.

Едва не спотыкается — и влетает через порог за подругами.

***

Серый кот отрывается от трубки, лениво машет лапой гостям. Маленькому Коту особенно.

— Хэй, Дрю!

Жёлтый, всё ещё сидящий на деки пианино, встряхивает головой, трясёт хаером так, что с него едва не спадают розовые очки.

— Пха-а-а! — он же спрыгивает на пол. Хвост трубой, шерсть дыбом. Принюхивается к стесняющейся и прячущей лицо гостье в чёрных одеждах.

И лишь Чёрный кот сохраняет спокойствие и молчание, а глаза его — чёрные стёкла, на дне которых густые слёзы, в которых вся правда. Правда о тоске жизни.

Нэнси отталкивает настырного Жёлтого лапкой, закрывает новую, так пока и не представившуюся ей смущающуюся подругу своим пушистым, раскидистым, густо-болотным хвостом. Становится так, что для полноты кадра ей бы только мундштук, а в нём — дымящийся вишнёвый «Марвел».

— Мы — на кухню, — говорит она и твёрдо кивает, держа улыбку, окидывая спокойным и ровным взглядом всех присутствующих.

Тут же уводит гостью с собой. Останавливается у правого края кадра. Всё-таки опять оборачивается. Конечно же, подчёркнуто-медленно.

— А вы, — как будто указывает, — развлекайтесь. Мальчики, — тыкается фигурным заострённым носом в щёку растерянной Белой Кошки.

***

Основной ракурс на Маленького Кота, который падает у всё тех же часов, рядом с курящим Серым.

На фоне опять мелодия, на этот раз — медленная, тоскливая. Опять же, клавиши, как если бы Жёлтый кот опять вернулся за пианино.

Маленький, которого Серый окликнул «Дрю», тяжко вздыхает. Вытягивает задние лапы.

Его товарищ понимающе смотрит то на потускневшего друга, то куда-то в сторону сильно за кадр.

— Красивая, — кивает, хвалит Серій спустя затяжку. — Где пропадал, брат? С ней?

А у Дрю не глаза, а крупные налитые глазницы-слезинки.

— Уезжаю я, Джонни, — поджав губы, всё-таки