Шардик - Ричард Адамс

Наконец он неуклюже поднялся на лапы, повел мутным взглядом туда-сюда и несколько мгновений неподвижно смотрел прямо на огромный клубок спутанных корней, среди которых прятался Кельдерек. Похоже, однако, медведь ничего не увидел, и Кельдерек, наблюдая за ним сквозь узкую щель, подобную бойнице, исполнился уверенности, что Шардик полагается не столько на зрение, сколько на слух и нюх. Хотя близкого присутствия Кельдерека зверь не почуял, казалось, его встревожило что-то другое: какие-то звуки или запахи, доносившиеся из леса. Впрочем, если и встревожило, то недостаточно сильно, чтобы обратить в бегство. Пару минут он стоял на отмели, время от времени окуная голову в воду — с целью промыть и охладить рану на шее, как теперь догадался Кельдерек, — а потом неожиданно побрел из заводи на глубину по направлению к скале, торчащей из реки неподалеку от берега. Кельдерек с недоумением наблюдал за ним: вот под водой скрылась косматая грудь, широкая, как дверь, потом плечи, и наконец медведь поплыл, хотя и с видимым трудом. Достигнув скалы, он взобрался на широкий уступ и сел там, уставившись на далекий восточный берег. А немного погодя дважды подался вперед, будто собираясь нырнуть в поток, но оба раза резко остановился. Потом, казалось, им овладела апатия. Уныло почесываясь, он улегся на брюхо, точно старый полуслепой пес, и накрыл морду передними лапами. Кельдерек вспомнил слова тугинды: «Владыка Шардик попытается вернуться в свои родные места. Он направляется к Тельтеарне и переплывет через нее, коли сумеет». Если медведи умели плакать, значит Шардик сейчас плакал.

Когда видишь, как иссякает могучая сила, как свирепость становится беспомощной, а воля и превосходство чахнут от боли, точно цветы в засуху, испытываешь не только естественную жалость, но и равно естественные отвращение и презрение. Мы вполне искренне скорбим о нашем умирающем капитане, но тем не менее нам нужно поскорее покинуть тонущий корабль, охваченный огнем, пока смертный холод не сковал нас самих. Несмотря на все прошлые заслуги этого человека, правильнее будет оставить его здесь, не пытаясь спасти, ибо нам еще жить — в счастье и благоденствии, коли получится, — а он (если отмести все прочие соображения) уже не имеет никакого отношения к нам и нашему будущему. Как странно, что доныне никто не осознавал: в конце концов, он никогда не был особо умным, особо храбрым, особо честным, особо порядочным.

Перед внутренним взором Кельдерека вновь возникла Мелатиса, стоящая в закатном свете; некогда недоступная красавица, всего два дня назад обнимавшая его и со слезами говорившая, что любит, а потом с веселой отвагой пренебрегшая опасностями и угрозами, среди которых он противно своей воле оставил ее выживать как сумеет. В душе Кельдерека вскипела ненависть к шелудивому немощному зверю на скале, источнику и живому воплощению суеверия, превратившему Мелатису в шлюху, а Бель-ка-Тразета в жалкого беглеца, доведшему тугинду почти до смерти и теперь стоявшему между ним и любимой женщиной. Чтобы это жалкое существо, находящееся при последнем издыхании, все еще было в силах встать у него на пути и погубить! При мысли обо всем, что он потерял, и обо всем, что еще может потерять — и, скорее всего, потеряет, — Кельдерек зажмурился и в бессильном гневе вцепился зубами в запястье.

«Будь ты проклят! — мысленно вскричал он. — Будь ты проклят, Шардик, вместе со своей мнимой божьей силой! Почему ты не спасаешь нас из Зерая — нас, которые ради тебя лишились всего, что имели; нас, которых ты обманул и погубил? О нет, ты не можешь нас спасти — ты не можешь спасти даже женщин, служивших тебе всю свою жизнь! Почему ты не сдохнешь и не оставишь нас в покое? Сдохни, Шардик, сдохни, сдохни!»

Внезапно откуда-то из леса донеслись слабые звуки, похожие на человеческую речь. Кельдерека охватил страх: после памятной ночи на бранном поле он стал панически бояться далеких голосов невидимых людей. Да и звуки какие-то странные… загадочные и непонятные… голоса скорее детские, нежели взрослые… голоса детей, плачущих от боли или горя. Кельдерек вскочил на ноги и в тот же миг услышал тяжелый плеск совсем рядом. Он оглянулся и в ужасе отпрянул при виде медведя, бредущего по отмели к берегу под самым откосом мыса. Зверь злобно смотрел на него, отряхиваясь от воды и свирепо рыча. Кельдерек в панике повернулся и стал продираться через густой подлесок, ломая кусты и разрывая лианы. Гонится ли за ним медведь, он не знал, поскольку не смел обернуться, но лихорадочно взбирался на вершину холма, не чувствуя боли от царапин и ссадин. Пробиваясь сквозь плотное сплетение ветвей, он вдруг шагнул в пустоту, судорожно схватился за ветку, обломившуюся под его тяжестью, потерял равновесие и упал с крутого обрыва в заводь у самого основания мыса. С размаху ударившись лбом о толстый древесный корень, Кельдерек перекатился на спину и остался лежать без памяти на заиленном мелководье.

Боль, жажда, ослепительный зеленый свет и смутные звуки яви, наплывающие откуда-то издалека. Кельдерек снова закрыл глаз, с трудом приоткрытый, и нахмурился, ощутив на голове подобие тугого жесткого обруча. Медленно и неуверенно подняв руку, он нащупал грубую повязку и провел по ней пальцами от виска к середине лба. Потом слегка надавил, и боль полыхнула огнем за глазными яблоками. Он застонал и бессильно уронил руку.

Теперь он вспомнил про медведя, но страха не испытал. Какое-то шестое чувство подсказывало, что медведь ушел. Дневной свет — насколько он видел сквозь прищуренные веки — стал гуще и насыщеннее (должно быть, с момента падения прошло порядочно времени), но не это обстоятельство успокоило Кельдерека. В голове у него начало проясняться, и он опять ощутил грубую повязку на лбу. Как человек, не обративший внимания на чуть слышный зловещий шум вдали, испуганно вздрагивает, вдруг поняв его значение, когда звук повторяется ближе и громче, — так же и Кельдерек, постепенно приходя в чувство, сообразил наконец, что означает повязка.

Он повернул голову, заслонил глаза ладонью и открыл их. Он лежал на берегу заводи, рядом с илистой отмелью, куда упал. Там все еще оставалась отчетливая вмятина от тела и две полосы, прочерченные пятками, когда его выволакивали на сушу. С другой стороны от него сидел мужчина и пристально смотрел. Когда Кельдерек встретился с ним глазами, незнакомец не заговорил и взгляда не отвел. Был он грязный и оборванный, с ершистыми рыжеватыми волосами и довольно темной бородкой, с набрякшими веками и белым шрамом на подбородке сбоку. Чуть приоткрытый рот придавал ему рассеянный, задумчивый вид и являл взору черные зубы. В одной руке он держал нож, острием которого покалывал пальцы другой.

Несмотря на дикую боль за глазными яблоками, Кельдерек улыбнулся и приподнялся на локте. Отплюнувшись комком ила и с трудом ворочая языком, он сказал на бекланском:

— Если это ты вытащил меня на берег и перевязал мне голову, то благодарю тебя. Похоже, ты спас мне жизнь.

Оборванец два раза кивнул еле заметно, но больше ничем не показал, что услышал обращенные к нему слова. Хотя он продолжал пристально смотреть на Кельдерека, казалось, все его внимание сосредоточено на ноже, которым он поочередно покалывал подушечки пальцев.

— Значит, медведь ушел, — сказал Кельдерек. — Что привело тебя сюда? Ты здесь охотился или просто проходил мимо?