Безумие - Елена Крюкова

Девочка, растопыривая ручонки, заслоняла мать спиной. Слишком маленькая она была.

Мать положила теплые, еще живые руки ей на плечи. Девочка чувствовала во рту вкус смерти. На вкус она была горькая и соленая, как кровь. У нее от ужаса пошла кровь из носа.

Папочка! Мама ни в чем не виновата!

Так крикнула Манита.

И Манита, стоя у печи, чувствуя печной плотно положенный старый кирпич всею спиной, крикнула мужу: виновата! Я виновата! Я богатая! А ты бедный! Я графиня! А ты мужик! Мы враги! Стреляй!

Он, казак и мужик, выстрелил в лилию-аристократку, в свою жену. За слюдяным окном тоже стреляли. Стреляли сверху и снизу. Стреляли везде. Шел бой. Русские люди стреляли друг в друга. Девочка видела, как ее мать, вцепляясь ногтями в беленную синей известью печь, сползала ниже, все ниже на пол. Подогнула колени. Упала на бок. Юбка задралась. Видны были щиколотки в кружевных чулочках, башмачки с кожаными бантами. Казак метко попал женщине в лоб. Во лбу загорелось маленькое круглое красное пятно. Она умерла мгновенно.

Манита встала на колени около женщины. Трясла ее.

Мамочка, очнись! Мамочка, вставай!

Она кричала так страшно и длинно, что вороны, сидевшие на крыше избы, на коньке, снялись и полетели.

В серое, дымное осеннее небо. Мертвая Манита лежала спокойно.

Девочка села на полу, скрестив ножки, и сумасшедшим птичьим голоском запела ей колыбельную.

Такую, какую мать все время пела ей на ночь.

Баю-бай, баю-бай… поскорее засыпай… На крылечке серый кот… пусть он Гелю бережет… Пусть он Гелю стережет… ей сметанки принесет… Котик сливочки слизал… и на Геличку сказал… баю-бай, баю-бай… поскорее… засыпай…

Девочка упала рядом с мертвой матерью и стукнулась головой об пол.

Так Манита, держа отца за руку, побыла своею матерью Ангелиной Игнатьевной Касьяновой, урожденной Зиминой.

Так она, держа отца за руку, умерла вместе со своей бабкой Лилией Осиповной Зиминой, урожденной графиней Апраксиной.

Так отец, крепко держа ее за руку, увидел все, что видела она, вместе с ней.

Манитин дед убил ее бабку, классового врага. О чем думали люди тех лет? Простые русские люди? Мужики? Крестьяне? Казаки? Рабочие? Кто для них были все потомственные аристократы России? Прежняя Россия погибла. Надо было выжить в серых дымах. Среди красных великих лозунгов о будущем великом счастье. Дед Маниты, казак Игнат Зимин, быть может, вовсе не хотел убивать свою жену. Но – убил. Зачем?

Он не знал.

И все вокруг не знали.

Все вокруг убивали, и он убивал.

Он убил мать своей Гельки только за то, что она была графиня и Лилия.

А надо было срубать лилии-нимфеи, срубать шашкой безжалостно, скашивать острой саблей, да чтобы и помину старой жизни не было, мы наш, мы новый мир построим!

И – строили!

И – разрушали!

И – молились, когда взрывали храмы!

И – спасали беспризорников, у кого расстреляли кружевную, родовитую, из «бывших», семью! Хлеб им совали! Кашей – кормили! Из общего котла!

Как тяжело строить новый мир.

Что такое социализм? Что построили мы, сумасшедшие?

Да, мы сумасшедшие. Мы поломали старье. Мы посшибали ему головы. Мы перелопатили его и закопали на пустыре все его золотые ляльки и цацки. Все наше прошлое. Все образки, еще теплые от шей и ключиц наших солдат, и все ордена на еще перламутрово светящихся муаровых лентах князей и героев.

А вместо этого мы высоко, выше всего, что есть, чтобы все в мире видели, подняли красную звезду.

И она стала сумасшедше гореть. И мы, погибая в безумии новой радости, стали петь ей, звезде, песни и гимны.

Сочинять оды. Кропать оратории. Во весь голос орать звонкие счастливые кантаты.

Началась новая жизнь!

А люди? О чем думали люди тогда?

Может, они все от этой новой жизни с ума сходили?

Как они готовили еду, в каких кастрюлях и сковородках, и как плакали над ней? Как они вырывали друг друга у непреложной гибели? Как предавали друг друга – отец сына, брат брата, муж жену, дети мать? Как шептали себе: сын за отца не отвечает! – и как пускали себе пулю в лоб, не видя выхода из красного круга? Манита, а ты сейчас где живешь? Я живу? Где – я – живу? Спросите что-нибудь полегче. Я живу при социализме! Это самый правильный строй на земле!

Ты пришла к койке своего отца, сидеть с ним ночь. И ночь идет и проходит уже. Ты все еще держишь его за руку. Вы живете в Советской стране. Это самая лучшая страна в мире. В ней человек свободен. Свободен и счастлив. Человек проходит, как хозяин. Необъятной Родины своей. Твой дед вырастил твою осиротевшую мать в военных походах, в кострах безумной гражданской войны. Мать твоя научилась скакать на лошади раньше, чем стирать белье. Чем читать и писать. Аз, буки, веди. Глаголь, добро. Зело. Не зело, а звезда! Красная Звезда!

Твой дед убил твою мать, и с печки в ее детские косы осыпалась белая известка. Дед Игнат завернул маму в красное знамя, чтобы похоронить. Вынес во двор, в серую бурную октябрьскую ночь, и знамя красно, дико горело в руках, и тяжело было нести труп. Игнат выкопал яму на краю сада, около забора, и похоронил графиню Лилию без гроба, как собаку или татарку. Графиня Лилия очень любила Игната. Он работал у них на конюшне, убирал за лошадьми. Вспыхнули оба сразу, костром. Старый граф кричал: «Снюхались, собаки! Прокляну!» Когда началась мировая война, они обвенчались. Крошка Геля уже вперевалку бегала по двору усадьбы, хватала гусей за шеи.

Усадьбу сожгли. Игнат сам ее поджег. Набросал сена и хвороста внизу, в кухне, поднес огонь, мебель занялась, затрещала. Люди орали, клекотали, хрипели, визжали громче зверей и птиц. Бежали вон. Забрасывали огонь подушками, одеялами.

Старый граф корчился в кресле-каталке с огромными серебряными колесами.

А Игнат стоял и смеялся.

Геля! Геля! Не задуши гуся! Он же живой!

Мама! Мама! Папа убивает тебя! Зачем!

Дочка! Дочка! Папа убивает тебя! Зачем?!

Мой ребенок! Не убивайте его!

Это уже была она сама, она и никто другой на всем свете.

Под ножами врачей. Под огнями безжалостных ламп. Без наркоза. Без слов утешенья. Без надежды. Первый раз, раз и навсегда.

Это она, Маргарита Касьянова, девчонка, школьница, стыд какой, лежала в бывшем абортарии, переоборудованном под смотровой кабинет, в первом роддоме города Горького, что на улице Фигнер, распялив бессильные стрекозиные ноги в стальном кресле, и ее детскую матку без всякого обезболивания вычищали острой кюреткой: а пусть запомнит боль! Пусть неповадно будет ложиться под мужиков! Вот, вот, я всегда говорила, что у этих, у культурных, у композиторов всяких, у заслуженных, дети развратнее некуда! И песенки матерные горланят, и с пацанами под забором валяются! Что бросила орать? Лучше ори! Ты мне тут сознание не теряй! Девочки, нашатырь, быстрей!