33 рассказа о китайском полицейском поручике Сорокине - Евгений Анташкевич

– Вот, дорогой Михал Капитоныч, и не знаю, пить с тобою или не пить! Помнишь, как на войне… вновь прибывшие, особенно офицеры, молодые… пополнение… так и нет желания с ними дружбу заводить!.. Кого завтра из них убьют! Все хорошие, а завтра – мертвяки! Я што думаю. – Мироныч налил водки и поднял лафитник. – Во-перьвых, Капитоныч, што ты остался живой! Ныне! Тут нету выбора – вижу тебя в живых… Прими мои поздравленьица! А теперь давай думать, как от Номуры уберечься! Горько это всё, а не плакать же! Он с твоею особой и Ма Кэпин на пару с ним потеряли лицо! Знаешь, что – это?

– Слышал, но точно не знаю…

– Это когда китаец, а пуще того японец терпит какой-либо позор от неисполненного своего обещания или когда их кто-то объегорит! Понятно?

Понятно было не очень, однако Михаил Капитонович кивнул.

– Ну, они же сказали тебе тогда, сколько уж годов прошло, а всё помнят, мол, отдыхай до завтра, а завтра мы твою судьбу решим, а ты не стал дожидаться и подался к Нечаеву!

Сорокин слушал.

– Ты и вправду убил корейца-вышибалу в публичном доме, там в Дайрене. Я сам ездил и у свидетелей всё выспросил. Ты расстроенный был чем-то, догадываюсь чем, и, когда он тебя за шиворот ухватил, ты стал его бить, а он нож достал, да на него же и напоролся… Он на тебя полез, не знал ведь, с кем дело имеет, што сколь фронтов прошёл и за себя постоять умеешь! Корёзу этого не жалко, сам напросился, да и много их, как собак нерезаных, японцы их без счёту жизни лишают, а японцы их терпеть не могут, и им только на радость, што какой-то русский кого убил, а Номуре это и вовсе на руку было… ежели человек ошибается, то с ним потом легче разговаривать… Теперь понял?

Теперь Сорокин всё понял.

– Значит, он всего-то собирался меня вербовать?

– А ты бы и вербовался, всё одно на них работаем, вербованные или на контракте! А теперь не знаю… много нервов они на тебя извели с Макакиным, и Хамасов ещё – их подпевала, даром што наш – россейский… Вот таких гнусов топтать надо, без всякого сожаления… А тут, как губернатора Чжан Цзолиня взорвали, японцы, так много чего изменилось… Теперь Номура и есть главный полицейский в городе, вроде в тени, а все на поклон к нему ходят, и сынок убиенного, молодой Чжан Сюэлян, совсем под япошей лёг! Малый хваткий, а китайцы всегда чуют, с какой стороны ветер сильнее дует, и туда и клонятся, это у них понятие такое есть – крепость бамбука! Щас на дворе 1928 год, уже самый конец, а помяни моё слово, немного лет пройдёт, и японцы тут будут полными хозяевами! Так што как-то надо придумать, штобы ты пришёл к ним с повинной головой, мол, отработаю! Об этом покумекать надо! А этот дом-то знаешь чей?

– Знаю, – ответил Сорокин.

– Походил, поглядел?

– Да!

– Вот, хоть и считается, что это «кукушка» харбинской полиции, а по правде это полное владение Номуры, потому тебя сюда и привёз, что везде он будет искать, только не здесь, если только Дора сюда не заявится! Да ты ведь её знаешь!

Сорокин кивнул.

– Вот, а если заявится…

– Я с ней поговорю…

– Так, так, так! – Мироныч поднял палец. – Это, промежду прочим, хорошая мысль! Может, привезти мне её сюда?

– Привези!

– А давай так и сделаем! Она для Номуры теплый бочок для ночного обогрева, а ночная кукушка, как известно, дневную всегда перекукуёт!

Когда Мироныч уехал, Михаил Капитонович выбрал для ночлега каминную.

Трое суток Сорокин никуда не выходил. На четвёртые, в сочельник, приехал Кузьма и привёз еду. Он приехал возбуждённый.

– Во какие дела, вашбро!

– Какие? – спросил Сорокин.

– Привезли ваших из Цицикару, цельный полк, несколько сотен рыл…

– И где они?

– А держат их возля вокзалу, такой морози́ще, а их загнали в деревянные бараки, ни печки, ни одеял, поморозят ни за понюх табака… – И офицеры?

– Не, офицеро́в распустили, а им многим некуда деваться, у кого дома здеся нет… так многие в тех же бараках и обретаются…

– Ты знаешь, Кузьма, что мне покидать это место нельзя, просьбу мою выполнишь?

– А как же, вашбро… Вы же Миронычу самый ближний друг-товарищ, а што Мироныч приказал, то – закон!

– Я сейчас напишу записку, ты грамотный?

– А как же, маленько разумею…

– Спроси в бараках Ставранского и передай ему то, что я тебе вручу, подожди!

Через несколько минут Сорокин дал Кузьме записку и ключ от своей квартиры.

– Мироныч ничего передать не велел? – спросил он напоследок Кузьму, тот отрицательно помотал головой и уехал, а через час привёз Мироныча и Дору.

Дора вошла по-хозяйски, Мироныч рядом с ней вёл себя с достоинством. Со стороны могло показаться, что приехали городская дочь и деревенский зажиточный кулак-отец, только для кулака Мироныч был слишком тощ и прогонист.

Дора пригласила Михаила Капитоновича к себе в кабинет. Разговаривали вдвоём, Мироныч сказал, что он и так всё знает, и пошёл в сервировочную к бутылке «Антипаса» № 50.

Разговор начала Дора:

– Я, Михал Капитоныч, кажный месяц на могилку хожу к уважаемому Илье Михайловичу, и цветочков положу, и приберусь, свечку поставлю, много доброго он за те дни успел мне сделать…

Сорокин слушал.

– …Да кто-то ещё к нему на могилку приходит, не уловлю кто? Вы, часом, не знаете?

Сорокин не знал, но сразу догадался, что это могла быть, скорее всего, Изабелла, ничего другого он придумать не смог, но ответил отрицательно.

– Очень жалко, интересно, кто бы это мог быть?..

Михаил Капитонович удивился: «Какое тебе до этого дело?» – но промолчал.

– А в вашем деле я вам подсоблю, как знаю вас, как хорошего приятеля Ильи Михайловича, только вы ещё сколько-то дней здеся поживите!

Она встала, разговор был кончен. Дора Михайловна окончательно превратилась в даму, на ней было красивое платье с дорогой брошью на груди и нитка не речного китайского, а настоящего, видимо, японского жемчуга в гарнитуре с серёжками, шёлковые чулки и туфли, угадывалось бельё, которого деревенские бабы и казачки сроду не носили. Ещё в ней была настоящая стать и хозяйская осанка, это было природное, а природе не поможешь и не помешаешь. От Доры пахло хорошими духами, и, если бы ей не говорить, а только молчать, никто бы никогда не подумал, что она родилась не в городе и не заканчивала гимназии.

Дора протянула руку для поцелуя, но, видимо, одумалась и руку отняла, однако Михаил Капитонович её взял и пожал.

Дора была ему благодарна.

Кузьма отвёз Чурикову в город, а Мироныч остался с Сорокиным. Михаил Капитоныч рассказал о разговоре с Дорой и предположении, что Изабелла снова в Харбине.