Улыбка Катерины. История матери Леонардо - Карло Вечче

Нам, деревенским, назначено было стать рядовыми пехотинцами, теми, кого в настоящем бою посылают вперед, на убой, чтобы вымотать врага; к счастью, настоящих сражений в наших краях уже давно не случалось. Упражнения, всегда начинавшиеся с молитвы во имя Господа и мессера святого Георгия, были суровы и жестоки, а главный урок – простым и ясным, без лишней болтовни: убей, если не хочешь быть убитым. Перед тобой не человек, а тот, кто хочет тебя уничтожить, нужно просто быть быстрее и проворнее. Мы упражнялись непрерывно: движениям предстояло стать инстинктивными, чтобы выполнять их не раздумывая, привычно. И тело для этого нужно сильное, приученное, ведь бой – все равно что работа на земле, целый день, от рассвета до заката. Битвы выигрываются не единственным блестящим подвигом рыцаря, а трудовым потом тех, кому дольше удастся выдержать ближний бой. Кто пал, сраженный скорее усталостью, нежели вражеским ударом, – тот мертв. Лишь немногим из тех, кто остался лежать на земле, посчастливилось выжить, да и везением это назовешь далеко не всегда, плен, тюрьма могут обернуться бесконечным адом, где есть лишь голод и болезни, а малейшая рана – ужасной агонией. Так что в плен лучше не попадать, невозмутимо повторял наставник. И ран лучше не получать. И не умирать.

Первым приемом, что нам предстояло освоить, были объятия, но не любовные, как между мужчиной и женщиной, а объятия смерти. Нас учили биться голыми руками, пуская в ход локти, колени, даже зубы, рвать, кусать: так дерутся животные, так воевали и люди, пока не изобрели оружие. Поначалу мы с Андреа смеялись, считая это обычной дракой, вроде тех, что мы и сами мальчишками затевали на гумне в Кампо-Дзеппи. Но на самом-то деле все оказалось совсем иначе, наставнику и его солдатам всякий раз удавалось повалить нас, заломить руки, заставить корчиться от боли или так сдавить горло, что, пожелай они, мы были бы уже мертвее мертвого. Именно в одном из таких объятий я пропустил удар, сломавший мне нос, вдавив его в лицо, и с тех пор ношу уродливую маску Аккаттабриги.

Потом отрабатывали поединки на деревянных тесаках, получая очко за каждый хороший удар. Тут уж с нами, вчерашними деревенщинами, все стало ясно. Вместо схваток нас, вооружив лопатами и мотыгами, куда чаще использовали теперь в качестве вспомогательных сил: тех, кто горбатится, таская снаряжение, кто пилит и возит бревна для строительства мостов через водные преграды, кто копает, выравнивая дороги, отрывая траншеи или возводя насыпи, кто жжет поля и дома на вражеской территории. Так что выдали нам только по кожаной куртке, круглому деревянному щиту, шлему, короткому тесаку да кинжалу. Ремесло воина, рыцаря или латника, оказалось не для нас.

Наставник наш, весь покрытый шрамами капитан стражи, доблестно сражался в войнах прошлых лет, в баталиях, что представали в его рассказах невероятными легендами, битвами гигантов: Сан-Романо, Ангиари. Он носил имя Якопо ди Нанни, родом из Кастельфранко-ди-Сотто, совсем недалеко от нас, но все звали его Аккаттабрига, и то же прозвище унаследовал от него я.

Жаль, продлилась эта чудесная жизнь в Пизе недолго. В Тоскану вторгся король Неаполя, арагонец, союзник вероломных сиенцев. Зимой Флоренция пришла на помощь осажденной Кампилье, послав еще один отряд в Спедалетто, неподалеку от Пьенцы; но мы по-прежнему торчали в Пизе и ждали. А по весне король, уверив всех, что собирается осадить Кампилью, напал вместо этого на Пьомбино. Терять Пьомбино было нельзя. В Ливорно спешно снарядили четыре галеаса, чтобы перевезти нас хотя бы по две-три роты. Позиции мы занимали в Калдане, что между Кампильей и Пьомбино, среди трясин и топей, в полной уверенности, что с минуты на минуту на нас обрушится вся арагонская армия. Андреа колотило от страха. Он еще никогда никого не убивал и боялся, что, очутившись один на один с другим парнем, глядящим на него с тесаком в руке, попросту не сможет этого сделать. Чувствуя, что однажды настанет и его черед быть убитым, он заранее боялся клинка, что войдет в его плоть, крови, что хлынет из горла, смерти, тьмы, холода. Я как мог старался его утешить, обещая всегда держаться рядом и защищать его от любой опасности. Теперь он мог быть спокоен, ведь со мной ему ничто не грозило.

Положеньице, конечно, было не из лучших. Есть нечего, из страха перед войной жители покинули окрестные земли, и без того малонаселенные, да и вина не хватало – самую малость, ровно настолько, чтобы поднять настроение вечером у костра. Мы выживали на похлебке из ящериц и фуражного зерна, без надежды на подкрепление, беспрестанно ворча и жалуясь на жару, мух и комаров, на гнилую вонючую воду, на заразу, косившую наши ряды. Позицию в итоге удержать так и не удалось: опасаясь бунта, командиры предпочли увести нас оттуда и, задействовав в других стычках, отбить пару замков, все еще находившихся в руках короля.

Противнику, впрочем, приходилось ничуть не слаще. Его огромная армия, вооруженная и накормленная куда лучше нашей, застряв в этих болотах, была разбита самой Мареммой, ее комарами и трехдневной лихорадкой, и отступила практически без боя, оставив позади более двух тысяч трупов, в том числе почти всех наших дезертиров-обозников, наказанных за измену самим божественным правосудием. Мы тоже отступили, погрузившись на посланные за нами два галеаса. Но в Пизу я вернулся один. Эта бесславная война, единственная, в какой я когда-либо участвовал, стоила мне тяжкой жертвы: мой брат Андреа умер от лихорадки в грязной хижине, взывая в бреду к Богородице и нашей матери Пьере. От смерти с ее косой мне его заслонить не удалось.

Именно в тот момент, в настроении весьма мрачном, я и познакомился с сыном Антонио ди сер Пьеро да Винчи. Старина Антонио, кто же в Винчи его не знал? И кто не знал его в нашей семье? Я прекрасно помню, как часто он наведывался в Кампо-Дзеппи, какие-то их земли граничили с нашими, и Антонио никогда не упускал возможности заскочить, попробовать, каким вышло новое вино и насколько выдержан урожай прошлых лет, а потом все говорил, говорил, и мы слушали, потому что таковы уж мы, Бути: немногословные труженики, люди дела, не слишком доверяющие тем, кто много болтает, и словам, которые только для того и пишутся, чтобы нас обмануть. Но со стариной Антонио все было иначе. Он испытывал настоятельную потребность говорить, общаться с нами и со всеми прочими окрестными жителями. Его прямо-таки распирало от историй, бывших, по его мнению, чистой правдой, хотя каждый знал,