Я вас люблю - Ирина Муравьева

– Платон Алексеич, – простонал председатель, – ну что вы, голубчик? Здесь дама… Вернее, здесь женщина… Что вы?

– Пускай раздевается! – сухо отрезала Коллонтай. – Кого вы надеетесь здесь удивить? Хотите раздеться – ну и раздевайтесь! Идеология рабочего класса не ставит перед любовью никаких формальных границ. Для классовых задач нам совершенно не важно, принимает ли любовь форму длительного брачного союза или же выражается в короткой однодневной связи. Любовь свободна, она сама выбирает себе длительность своего проявления. Трудовое сотрудничество членов рабочего класса неминуемо приводит к тому, что в рамках одного или нескольких коллективов будут складываться любовно-половые взаимоотношения, которые непростительно запихивать в узкие рамки семьи или любой другой сколько-нибудь длительной связи.

Голый Платон Алексеич между тем снял очки, аккуратно сложил свои вещи в стопочку и, распространяя по комнате уютный, немного селедочный запах белья, выдвинул на середину комнаты свой стул и уселся на нем, положив ногу на ногу с таким хладнокровием, как будто он сидел за столиком открытого летнего кафе в какой-нибудь, скажем, Швейцарии. Александра Михайловна скользнула по нему равнодушными глазами. Присутствующие закашлялись.

– В своей нашумевшей брошюре, товарищи, – продолжала Александра Михайловна Коллонтай, – я задаю эти вопросы со всей классовой большевистской беспощадностью. И главный вопрос мой таков: что именно можем мы, большевики и строители нового общества, унаследовать из прежней буржуазной культуры, в недрах которой столько лет, как в клетке, было заключено такое сильное и прекрасное чувство, как любовь? Освободив любовь от буржуазной морали, не скуем ли мы ее новыми цепями, товарищи? – Она искоса посмотрела на Платона Алексеича, рыжеволосую и кудрявую грудь которого ярко золотило зимнее солнце. – Имеем ли мы моральное право, товарищи, отдаться простому половому влечению и не мучить себя ложными предубеждениями буржуазного прошлого?

Платон Алексеич хладнокровно поменял положение и теперь сидел, почти полностью обернувшись к Александре Михайловне и слегка поскрипывая стулом.

– И я отвечаю, товарищи: «Да, мы имеем!» Ведь если человек испытывает жажду, не будут же ему ставить в вину то, что он подходит к чужому колодцу и делает пару глотков из чужого ведра? Колодец ведь не обмелеет!

Платон Алексеич одобрительно закивал головой. Александра Михайловна почувствовала, что теряет нить разговора и нужно скорее закончить его и мчаться домой, искать мужа Павлушу. Но рыжий и голый ей очень понравился.

– Не забывайте, товарищи, что человеческая любовь будет неизбежно видоизменяться вместе с изменением культурно-хозяйственной базы нашего общества, – строго сказала она.

– Позвольте задать вам вопрос, – развязно сказал рыжий голый. – Вот как с проститутками быть? Племянник мой в прошлом году подцепил сифилис от проститутки, а был, как и вы, за свободу влеченья. Теперь погибает, пошло в позвоночник.

Александра Михайловна слегка порозовела: вспомнила, как легкомысленный Павлуша однажды признался по пьянке, что давным-давно переболел всеми венерическими заболеваниями и больше ничто ему не угрожает. Она же тогда помертвела от страха.

– Проституция – это не свободная любовь, товарищ, а продажная. Любовь, которую взлелеяла буржуазная культура, привыкшая относиться к человеку как к своей собственности. Когда отомрут все издержки буржуазной культуры, исчезнет и вся проституция.

– Да и проститутки помрут, – поеживаясь от холода, пробормотал Платон Алексеич. – Зимой-то, без дров, разве выживешь?

Под пышно взбитыми волосами Александры Михайловны мелькнула нелепая мысль, что он издевается над нею, а все это собрание чахоточных и худосочных людей, которые, скорее всего, не дотянут до лета, – все это не более чем мерзкая контрреволюционная провокация, еще одна жалкая и тщедушная попытка недобитого врага скомпрометировать молодую республику своими якобы невинными и далекими от политики делами. Хорошо, что она приехала сюда, не поленилась и потратила кучу времени. А этот несчастный и наглый паяц, который задумал ее соблазнить своим этим рыжим достоинством, – он должен ответить за наглость. Ответить!

Недавнее постановление товарища Дзержинского вспыхнуло в памяти и прожгло ее: «Нужно особенно зорко присматриваться к антисоветским течениям и группировкам, сокрушить внутреннюю контрреволюцию, раскрыть все заговоры низверженных помещиков, капиталистов и их прихвостней».

По дороге домой Александра Михайловна приняла решение: о вредной работе кружка сообщить на Лубянку со списком имен, и пускай разбираются.

Молодое советское государство восстановило дипломатические отношения с государством Финляндией, и был подписан официальный документ, скрепляющий взаимное желание соседствующих государств жить в мире и взаимопомощи.

Ни Таня, ни ее отец не обсуждали того, чем могла бы обернуться для них эта новость. В редких письмах, которые с оказиями пересылала мама, третий год живущая в Финляндии, всегда были жалобы на то, что вернуться в Москву невозможно, а то бы она непременно вернулась. И Таня с отцом этим жалобам верили. Дина же, напротив, громко и вслух уверяла, что мама – отрезанный ломоть, и то, что она осталась в Финляндии, только лучше для всех, потому что представить себе маму, стряпающей на кухне в подоткнутом фартуке и косынке, как это делала Алиса Юльевна, не только неловко, но и невозможно со всех точек зрения.

Как только Финляндия восстановила дипломатические отношения с Москвой, Николай Михайлович Форгерер, которому Дина вовсе перестала писать, будучи до глубины души поглощенной драматическими событиями собственной жизни, отправился в Гельсингфорс, где еще свежа была память населения о тех кровавых дебошах, которые устраивали на улицах города революционно настроенные балтийские матросы, и где после этих дебошей старались от русских держаться подальше. Там же, в не успевшем опомниться от крови и безобразий Гельсингфорсе, Николай Михайлович и принял предложение студии «Суоми Фильми» сняться в киноленте, рассказывающей о событии, изложенном на страницах Ветхого Завета. Трудно сказать, почему мысль предложить главную роль именно русскому актеру пришла в голову режиссеру Эрки Карру, но она пришла, и Николай Михайлович, чувственное лицо которого больше всех, по мнению Эрки Карру, походило на лицо добродетельного Лота, явился тотчас из Берлина и начал работу. У него была, разумеется, своя корысть: вернуться в Москву из Финляндии казалось теперь безопаснее, проще, чем ехать туда из Берлина.

Съемки начались ранней весной. Уроженец небольшой северной деревушки, сын тихого пастора Эрки Карру производил впечатление уравновешенного человека, но стоило ему взяться за фильм «Гибель жены Лота», как вся его смирность куда-то исчезла. Красота актрисы Лили Дагоферт, поразившая Эрки Карру в ту минуту, когда он, войдя в какой-то теперь уж никому не интересный дом, увидел стоящую у окна и полуобернувшуюся на звук его шагов стройную и печальную женщину с длинной шеей, покорно склоненной на кружево шали, – красота ее, а главное, тихий наклон головы разбудили в до этого скромном сознании Эрки бессонное, бурное море фантазий. Он тут же мысленно переодел эту женщину в простой бело-желтый хитон и простые сандалии, распустил по плечам ее черные, с синеватым отливом волосы и мысленно ей приказал так стоять, пока он продумает дальше сценарий. И правда продумал: через несколько секунд перед его глазами начали сами собою восстанавливаться картины, забытые нами, людьми, так беспечно, как все забывается здесь, под луною.