Литература как жизнь. Том II - Дмитрий Михайлович Урнов

красавица Виктора Ерофеева. Наш автор едва ли подражал Дефо, но аналогия происходившего в Англии с нами подсказывалась совершавшимся у нас поворотом к безыдейному, утробному жизнелюбию. Любителем хорошо пожить был Душка Чарли, как называли английского короля, а наш второй Ильич жил сам, давая нам возможность выпивать и закусывать по мере наших средств и аппетитов.

В те годы, координируя двусторонние проекты по литературоведению, слышал я с той стороны, что дела с нами иметь невозможно, однако негласные внешние связи существовали на самом верху. Ни один зарубежный голос не упомянул скандала, о котором у нас говорили прохожие. Я же услышал, как говорится, «из уст самой лошади». Надежным источником сведений мне послужила конюшня – кулисы цирка. Встретился я с хорошим знакомым, автором книг о цирке. На его вопрос, откуда и куда, рассказываю: по рекомендации доктора Шаширина получил собаку, дрессировщица отдала мне пуделька, несу его домой. Однако знаток цирка без улыбки говорит: «Не вздумайте поддерживать этого знакомства!» И дальше кратко излагает суть дела: пуделька я получил от сообщницы дочери Брежнева, а моя иппическая муза оказалась замешана в контрабанде бриллиантами[210]. Трудно себе представить, сколько могло стоить молчание зарубежных радиоголосов об этой цирковой истории, о которой у нас говорили на улице.

С английским королем оказалось дело иметь можно французам, основным соперникам англичан. Учитывая человеческий фактор, зная слабости короля, они взяли его на содержание, снабжая деньгами и любовницами. А за это король своей внутренней политикой потворствовал внешним силам. У себя в стране король сделался агентом иностранного влияния. Нужная его зарубежным спонсорам политика, которую король исподволь проводил (но не успел провести – умер), могла завершиться – чем? «Совершилась бы перестройка» – слово само собой у меня выскочило, прежде чем вошло в оборот, писал я и себя спрашивал, может у нас такое быть или не может?[211]

«Людовик хорошо понимал интересы Франции и усердно защищал их, покуда они совпадали с его личными интересами».

Из Предисловия Вальтера Скотта к роману «Квентин Дорвард».

В годы перестройки я редактировал собрание сочинений Вальтера Скотта, восьмитомник, тираж каждого тома около двух миллионов – и не достать, пришлось ради подарка расстаться даже с авторским экземпляром. Таков у нас был интерес к шотландскому барду. Почему? Вальтер Скотт ответил на вопрос, который всех нас заинтересовал: когда жилось лучше, теперь или прежде?

Понимать связь субъективных устремлений выдающихся деятелей с объективным движением истории историки учились у Вальтера Скотта, исторического романиста. Что ни роман, казалось, будто готовлю к печати книгу о своей стране, процесс пошёл у нас тот же самый: раскололась Россия на сторонников старины и новизны. «Квентин Дорвард», по старой памяти я думал, будет интересен как история странствующих по свету наёмников, из таких вышел осевший в России род Лермонтовых. Злободневность повествования о европейских событиях пятнадцатого века оказалась острее и шире. «Средневековая перестройка» – собирался я озаглавить свой комментарий, но времена были ещё подцензурные, в редакции сказали: «Не надо обострять. Снимите». Снять я снял, однако не мог отделаться от ощущения, будто не комментарий к историческому роману пишу, а статью в журнал или в газету[212]. Были и различия – в итогах. У французов процесс пошёл и завершился единением. Куда пойдёт у нас? Размышлял я об этом примерно за год до прохановского выкрика. Было ещё не страшно, но уже тревожно. Что на уме у руководителя, который требует от кого-то из нас уйти? Склонностью советоваться о домашних делах с главами других государств Горбачев напоминал Чарльза II, о котором я читал у Дефо. Походил наш реформатор и на Людовика XI, изображенного Вальтером Скоттом. Характер сходный, вероломный, но у французского короля-преобразователя устремления были другие.

История, по Гегелю, морали не знает, для достижения актуальной цели и выполнения насущной задачи (объединение державы, проведение необходимых реформ) история выдвигает первого попавшегося, способного достичь цели и задачу выполнить, прочие свойства той же личности в масштабах исторических значения не имеют. У истории не допросишься всего, и не бывает идеальных сочетаний личных свойств. Невольным орудием истории может стать подлец, тиран, кровопийца, даже безумец, и он поставленную пред ним историей задачу выполнит, конечно, так, как может выполнить тиран, кровопийца и безумец, но другого подручного у истории не нашлось.

В нашей истории, как в истории всякой страны, выбора не бывало, не было других политических деятелей. В XVI веке творцом нашей государственности оказалось грозное человеческое чудовище. Нынешние апологеты Ивана Грозного желают обелить его. Апологетам очень хочется думать, что Грозный был и хорошим человеком, сына не убивал[213]. Ненужные усилия! Убивал или не убивал, велика ли разница, если убил тысячи людей, причем, бывало, убивал садистически. Чудовище было крупнейшим государственным деятелем. Зачем путать великого человека с хорошим человеком? К чему, признавая Ивана Грозного великим государем, приписывать ему прекрасные человеческие качества? В своей исторически взвешенной, словесно отточенной оценке Грозного этого не делал Роберт Виппер, подчеркивая незаурядность Ивана IV, не отрицал его непривлекательных черт. Он говорил, что за счёт его государственных способностей устрашающие черты Грозного выпячены современниками и историками, зарубежными и отечественными, но у него были-таки черты маньяка-кровопийцы. Связи всех свойств мы пока понять не можем, ведь и Пушкин не успел охватить явление Петра Великого.

Нынешние апологеты великого Сталина зря тратят силы, стараясь «настоящего Сталина» представить хорошим человеком. Сталин – всё им содеянное. Творец-художник, посягающий на истину, или историк, претендующий на полноту характеристики, не должен нарушать изобразительных законов светотени. Сталин – беспощадный диктатор, при нем существовали тюрьмы, лагеря, пытки, им же была одержана Победа в Великой Отечественной войне и создана сверхдержава. «Он их всех переиграл», – о сталинской предвоенной политике говорил мой заместитель, Лазарь Лазарев, имея в виду лидеров великих держав. Лазарь, ветеран войны, начитанный в литературе о войне, автор книги о военной литературе, оценил политическую стратегию вождя как современник, знающий о чем он говорит, причем его невозможно причислить к сочувствующим Сталину. На Западе превосходство Сталина вызывает либо злобный скрежет зубовный, либо замалчивается, есть, пусть немногочисленные, но все-таки есть и западные историки, склоняющиеся к тому, что я слышал от Лазаря. Не смею приписывать Лазарю Ильичу больше того, что от него слышал, но что слышал, то дает мне право предположить: нынешняя версия победы – «Войну выиграли солдаты» – у солдата-ветерана вызвала бы пожатие плечами. Отрицание роли Сталина – это повторяемое на разные лады «Ужо тебе!» пушкинского несчастного Евгения. Отказывать Сталину в создании из России сверхдержавы, это всё равно что